Комната была малюсенькая, с одним окном. Тётя Варя, папина сестра, с которой летом мы жили на даче, принесла охапку дров и стала растапливать буржуйку. Она била кремнями друг о друга, но искры хорошей не было и шнур не загорался. Папа достал зажигалку и протянул тёте Варе. Со спичками туго, и зажигалки — дороже золота.
— Дарю. А себе сделаю новую, — сказал папа.
В печке потрескивали дрова. Мама выкладывала из чемоданов бельё. За окном густел вечер.
Я зажёг коптилку. Жёлтый мотылёк забился на столе. В комнате стало уютнее.
— Освоитесь немного — заходите к нам, — сказала тётя Варя и вышла, прикрыв за собой дверь, которая вела в другую комнату.
В той комнате никто не жил и в следующей — тоже. Они были большие, и в них стоял мороз. Тётя Варя с Борькой перебрались в крайнюю, такую же, как наша, маленькую комнату. Муж тёти Вари до войны работал геологом. Куда он только не ездил! В Сибирь, на Диксон, на Кавказ... Искал там полезные ископаемые. Теперь он на фронте. От него давно нет писем. Может, он уже и погиб...
Мама развернула одеяло. В одеяле — эмалированное ведро. В нём главное наше богатство — капуста, солёный капустный лист. Тот, что я собирал в поле. Была почти целая бочка. Осталось полведра. Зелёные полоски окаймлены белым льдом. Надолго ли их хватит?.. Больше никаких запасов у нас нет.
ОДНАЖДЫ УТРОМ
В углу комнаты что-то захрипело. Стоп! Да это же радио! Я поспешно высвободил голову из-под одеяла. Радио теперь работало только в особо важных случаях. Что-то сообщат? Может быть, наши в наступление перешли? Или нормы прибавили?
На другой кровати лежала мама. Она тоже прислушивалась к звукам, доносившимся из чёрного рупора с надписью «Рекорд». Лицо у мамы маленькое, будто у девочки. Волосы на висках побелели и, будто из соломы, топорщатся. Волосы как барометр: если человек хорошо себя чувствует, то они сами красивыми делаются.
Я повернулся. Заскрипели пружины.
— Тихо, Вовик! — прошептала мама.
— Говорит Ленинград! — донёсся из репродуктора радостный голос. Наступила пауза.
Я соскользнул с кровати и босиком подбежал к репродуктору. Стал крутить железный кружочек громкости. Бесполезно.
— Наверное, отключили, — вздохнула мама, но тут радио снова заговорило.
Пол был холодный как лёд. Я вставал то на одну, то на другую ногу и слушал, не сходя с места.
«...Отдел торговли Ленгорисполкома, — послышался голос из репродуктора, — принял решение с двадцать пятого декабря увеличить нормы выдачи хлеба...»
Диктор снова повторил сообщение. Я дрожал от радости и от холода.
— Вова, не стой на полу! — спохватилась мама и стала одеваться.
Я юркнул под одеяло. От холода, а может, больше от волнения меня всего трясло.
Поверх серого шерстяного платья, в котором мама спала, она надела большой мохнатый халат, потом пушистую длинную кофту, на неё — ватник. И стала полной, как до войны.
«Теперь мы обязательно выживем, — подумал я. — Раз уже стали прибавлять нормы — значит, самое грудное позади. Ведь было всего по сто двадцать пять граммов, а теперь...»
— Значит, папа будет получать триста пятьдесят, а мы по двести. В общей сложности на троих семьсот пятьдесят граммов хлеба, — сказала мама и улыбнулась. От улыбки лицо её стадо незнакомым и странным. Мама уже давно не улыбалась.
Мне очень хотелось есть. Немного отогревшись, я вылез из-под одеял и сунул ноги в валенки.
— Мам, — сказал я, — давай пойдём в булочную. Может, на завтра дадут...
- Не надо, — ответила мама и стала гласить меня по голове. — Завтра повышенные нормы будут в действии. Тогда и пойдём...
Я молчал. Мне очень хотелось есть.
— Давай чаю с солью попьём, — сказал я.
— Нельзя, — ответила мама, — ты и так уже опух от воды. Попей лучше экстракта.
Мама налила из графина зеленоватой воды. В ней плавали льдинки и сосновые иголки. От неё пахло лесом. Вода была настояна на сосновых ветках. Говорят, в сосне много витаминов. Они помогают от цинги. Я много пью экстракта, а толку... Зуб коснулся зуба, и оба шатаются.
Я попил немного экстракта и хотел снова под одеяло лезть. Чтобы калории зря не тратить. Но тут в дверь постучали.
— Здравствуйте! — Пожилая женщина с маленьким личиком вошла в комнату. Оперлась на спинку стула и, переведя дыхание, сказала: — Вы слышали? По радио только что сообщили о хлебной прибавке...
По голосу я узнал в худенькой женщине свою учительницу — Александру Афанасьевну. До чего же она изменилась! Шея тонюсенькая, а ноги очень толстые. Это от голода, от воды опухли они. А лицо почему-то не опухло.
Учительница села на стул и радостно стала рассказывать мне и маме:
- Скоро приварок в школе будут давать. На карточки. Каждый день по тарелке горячего супа. И каша — на второе. Так что жизнь, товарищи,, идёт в гору. Надо только продержаться ещё немного.
Александра Афанасьевна говорила быстро и всё время губы облизывала — от холода-то они у неё потрескались.
Весть о приварке очень обрадовала меня. Беспокоило только одно — можно ли будет в школе получать и для мамы.
— И маме будешь брать, — сказала Александра Афанасьевна. - А пока получи билет, — и дала мне пригласительный билет на новогоднюю ёлку. Красивый. Из толстой гладкой бумаги.
— Обязательно сходи, — сказала Александра Афанасьевна, — там гостинцы будут.
НА ЁЛКУ
Колючий ветер щипал лицо. Снег сверкал так, что смотреть на него было больно. И солнце сверкало. А холодина была такая, что дома от мороза трещали. Я натянул шарф до самою носа и осмотрелся. Вокруг было пусто и тихо.
Двухэтажные деревянные дома глядели на улицу редкими стёклами, похожими на ледяшки, внутри которых угадывались бумажные кресты. Но чаще окна заколочены досками, фанерой или листами железа. Заборы давно сожжены в буржуйках. На их месте — снежные буруны.
Я оглянулся. Тёти-Варин дом напоминал сколет какого-то чудища. Стеклянная веранда, поднимавшаяся до самого чердака и образовывавшая как бы лицо дома, была теперь вся разбита. Стёкла вылетели от взрывной волны, а оконные переплёты пошли на дрова. У покосившегося крыльца виднелся большой ледяной ком. Это замёрзла вода и помои. Водопровод не работал,
