возле Успенского собора, где уже было выставлено тело умершего.
Первым туда явился Иоанн – царь должен позволить начать церемонию. Лицо его было серым и каменным, было видно – скорбит государь. Макарий когда-то во многом заменил ему родителей, и теперь Иоанну казалось, будто хоронит он родного отца.
Архиереи и другие священнослужители толпились во мраке у стен. В тишине у освещенного алтаря были только двое – царь и усопший. Да, в последние годы меж ними был разлад, но сейчас все это было не важно. Государь хоронил близкого себе человека. Последнего, коего он по-настоящему чтил и любил. Глядя на укрытое по грудь бархатным покровом тело, Иоанн вспоминал, как еще мальчишкой, притесняемый боярами, плакал на плече митрополита, как старец, расчесывая волосы ему, рассказывал о величии царской власти, вспоминал отцовскую нежность в глазах Макария, когда Иоанн венчался на царство, когда обручался со своей первой супругой Анастасией. Вот бы снова увидеть эти глаза! Но лицо митрополита было укрыто шелковым покровом с изображением херувимов и вышитым посередине крестом. Царь перевел взгляд – за гробом стоял пустовавший трон митрополита с подушкой и посохом его. Иоанн поцеловал покров на лице Макария, прошептав:
– Я остался совсем один… Я остался один…
Когда Макария еще не предали земле, епископы уже обсуждали – кто займет митрополичий престол? А в марте на свет появится одно из главных детищ Макария – напечатанный Иваном Федоровым «Апостол». Владыка совсем немного не дожил до сего важнейшего события в истории российской культуры, для коей он так много содеял…
Но пока литовские послы в спешке отъезжали в Вильно, дабы сообщить королевскому двору о смерти влиятельнейшего в Москве человека, русское войско готовилось к выступлению.
Полоцк
– Иван! Прикажи, дабы постромки проверили! Не то снова пушки увязнут, отвалятся, не поднять их!
Громкий голос Петра Шуйского, больше похожий на рык, был слышен издалека – нарочно отдавал приказы не слугам, а сыну, дабы сам всему усерднее и скорее учился. Он уже стоял на крыльце, широкий, грозный, нахлобучив соболью шапку на глаза, укутавшись в медвежью шубу. Обводил глазами закованных в броню крепких ребят, что уже ждали в седлах. Над ними стоял густой пар от мороза. Знамена и хоругви вздымались над отрядом.
Едва из Москвы пришел приказ о выступлении, Шуйский передал его своим младшим воеводам Семену и Федору Палецким, Ивану Охлябинину и прибывшему недавно из Великих Лук Ивану Шереметеву Меньшому – двигаться с войском к Минску, соединившись пред этим под Оршею с войсками Василия Серебряного, выступавшего из Вязьмы. Шуйский торопился, и воеводы за спиной его сетовали, что точного плана наступления нет, но в лицо ему высказать того никто не решился…
– Все готово, отец! – Сын Иван стоял внизу, преданно, с обожанием глядя на родителя. Ничего не ответив ему, Петр Иванович, взявшись рукой в широкой перчатке за рукоять висевшей на поясе сабли, стал медленно спускаться с крыльца. Вычищенные от снега деревянные ступени жалобно поскрипывали под его остроносыми сапогами. Проходя мимо сына, мельком подумал о том, каким вырос статным – истинно благородная кровь! И храбрости не занимать. Одно худо – удали много, но сие пройдет с годами.
– Отец! Дозволь мне с тобой? – несмело попросил юноша, когда Петр Иванович остановился перед своим боевым конем и взялся руками за луки седла. Отстоявшись, сунул сапог в стремя и с кряхтением влез на коня, который, почуяв тяжкий вес хозяина, храпнул и мотнул головой.
– Такого приказа не было! – возразил он наконец. – Сиди в Полоцке, жди вестей. Матери с Никиткой напиши, скажи, дабы молились обо мне.
И, взявшись обеими руками за поводья, тронул коня, увлекая за собой весь полк. Воевода не увидел, как сын с досадой глядит ему вслед, с трудом унимая свой юношеский пыл. Не было ни прощания, ни объятий – того, чего Иван так ждал от отца.
Отец был строг с ним ровно с тех пор, как Иван вырос, покинув мамок. Порой он ощущал себя пристыженным, когда отец позволял себе отчитать его при ратниках – и тогда сын ненавидел его! Он не ведал, что Петр Иванович, будучи строгим, пытался воспитать в сыне достойного мужа, верного своему отечеству, своему делу и слову. И, несмотря на всю эту строгость, любил своего старшего сына.
Вскоре всадники скрылись за закрывшимися городскими вратами.
– Стало быть, они проходят здесь? – спрашивал лазутчиков Николай Радзивилл. Он указывал широкой волосатой рукой на один из участков расстеленной на столе карты.
– Здесь, пан гетман, – склонили головы два низкорослых парня в изгвазданных грязью платьях. Радзивилл хмыкнул и оглянулся назад. За его спиной стояли другие воеводы, в том числе гетман Ходкевич. Все облачены в шубы, надетые поверх панцирей. Радзивилл взмахом руки отослал лазутчиков и подошел к Ходкевичу.
– Стало быть, верно князь твой указал? – спросил он, задумчиво потирая седеющую черную бороду.
– Стало быть, верно, пан Радзивилл, – склонил голову Ходкевич и усмехнулся краем губ – от канцлера, как всегда, пахло винными парами.
– Все равно не доверяю я ему… как его?
– Курбский…
– Курбский! А что, ежели неправдой хочет погубить нас? Либо мы их остановим, либо потеряем столицу… Тогда заведомо можно считать войну проигранной. Шляхта откажется Литве помогать, об объединении не будет и речи…
– Не можем мы поступить иначе, пан Радзивилл, не можем не довериться ему! – возразил Ходкевич и широкими шагами приблизился к столу.
– Здесь их и встретим! – Он указал пальцем на местечко Чашники, что под Витебском. – Коли победим, так остановим их продвижение в Литву. Ратников у них не столь много, видать, идут на соединение с другими полками. Но бить надо именно этот полк, ибо ведет его Петр Шуйский, их живое знамя! Здесь задушим их! А коли сумеем пленить воеводу, тогда царь Иоанн и его высокомерные бояре по-другому с нами заговорят!
– Здесь леса, очень хорошо, – Радзивилл тер свою бороду, не отрывая взгляда от карты, – можно устроить засаду. Так понесем меньшие потери.
– Выпало много снега, – кивал Ходкевич, – это нам на руку. К тому же они торопятся на соединение, не успеют опомниться, как окружим их.
– Да будет так! Выдвигайтесь! – решительно скомандовал Радзивилл, и, когда воеводы начали покидать его шатер, он приблизился к накрытому столу, где уже ждали графин с его любимым вином и серебряные кубки. Налив, тут же выпил залпом. Ходкевич стоял, сложив одетые в кожаные перчатки руки на рукояти сабли, глядел на стареющего канцлера, медленно убивающего себя пьянством.
– У меня восемь детей. Что станет с ними, ежели я паду в этой
