взгляды — всё это считала я за великость духа; я считала его героем: гордо и величественно выступал он; каждый шаг его был шаг героя, покоряющего царства; он поднимал руку, и, казалось, всё преклоняется пред величественным челом его. Так, я считала его человеком совершенным, великим — человеком, имеющим всё, что составляет великость его пола. Но... О! если б глаза мои обманулись, если б Коррадо был тот, за кого я почитала его, о! тогда счастие мое равнялось бы с счастием царей. Так, мужчина величественного росту с огненными, поражающими глазами, с мужеством и благородною гордостию, изображающеюся на лице его, коего красоту и важность увеличивают черные усы, прекрасно расстилающиеся по смугло-розовым губам, словом, мужчина, родившийся для дел великих, для дел, удививших, может быть, всю вселенную, и этого мужчину называть своим. А! какое благополучие для женщины, которая не знает, в чем состоит истинное благородство. Но горе для той, которая чувствует цену его и почитает благородство только тогда, когда конец его соединяется с концом добродетели! Горе для той, которая, приколовши к груди розу[63], увидела ее, превратившуюся в змею, ужалившую сердце, для ее открывшееся! И когда бедная почувствовала язву, от боли происходившую, эта же самая змея испустила в другой раз яд гораздо язвительнейший — смех над ее стенаниями. Горе! горе Олимпии, которой платят за любовь презрением и насмешками, которая наконец увидела — о! лучше бы глаза мои покрылись вечным мраком, — увидела, что огонь, блистающий в глазах Коррада, есть огонь зверства и мщения, что каждый шаг его есть шаг разбойника. Теперь я поняла, отчего Коррадо, когда я устремляла на него глаза свои, смотрел в землю; отчего даже ночью он преклонял лицо свое или, отворотясь от взоров моих, смотрел в сторону; отчего не любил он сообщества людей и по большей части скрывался в места мрачные, уединенные. А! это порок, это нечистая совесть, искавшая убежища во мраке. Где же найти такую пропасть, в которой бы днем она могла скрыться? Так, справедливо всё; пускай, кто хочет, называет слабостию верить предчувствиям, но я изведала: в самый день брака, в самое то время, когда я стояла с Коррадом пред олтарем, когда священник, взяв мою руку, чтобы соединить с рукою Коррада, вдруг... Ах, Олимпия! если это произошло от чего-нибудь другого, от воображения в рассуждении обязанностей супруги, оттого что я стояла пред лицом Бога. Нет! Совсем нет! Вдруг какой-то удар потряс все мои члены; моя рука невольно выпала из руки его; я насилу могла стоять; взглянула на Коррада и что же я увидела? Все черты лица его изменились: он был бледен, дрожал, как преступник; казалось, хотел повергнуться предо мною и воскликнуть: «Олимпия! взгляни на бездну, которую я тебе рою». Маска, прикрывавшая его, чуть не спала. Но теперь, о горе мне! время сорвало ее; глаза мои увидели бездну, над которою я стояла. О! лучше бы эта бездна поглотила меня, нежели видеть все дела Коррада, приводящие в трепет людей. Теперь — теперь он неистовствует, а нужен ему отдых — он повергается в объятия сладострастных женщин. А бедная, несчастная Олимпия одна — оставленная, презренная и не имеет друга, пред которым бы могла раскрыть сердце и облегчить свою горесть! Милосердый Боже! если я наказываюсь за оскорбление старого Максимилиана, то я буду терпеть спокойно, буду ожидать решения судеб Твоих; так, Ты правосуден и благ!
Бог правосуден и мститель невинных: утешительная мысль для несчастных жертв сильного и злого, для страждущего творения; как же, напротив, разительна, как горька для человека, делающего тысячу несчастных для своей прихоти, или, как он думает, для своего счастия! Эта мысль была бальзамом для души Олимпии; и если бы умершие могли чувствовать, то кости несчастных жертв бешенства Дон-Коррада, кости старого Максимилиана, нисшедшего во гроб от горести, кости их вострепетали бы в гробницах при виде ужасных бедствий, кои уже собираются над главою Коррада и коих он не избегнет, ибо укрыться от правосудия Божия невозможно. Долго занимаясь мыслями, подобными прошедшим, Олимпия зашла в лес далее обыкновенного. Собачка ее всегда была неразлучна, но, оглянувшись, к великому удивлению, ее не увидела. Вдруг ее лай отдается в лесу; она ее зовет — но тщетно. Влекомая любопытством, она идет на ее лай и видит ее, лающую на человека лет двадцати пяти, спящего под древом. Лицо его было покрыто потом и пылью; маленькая котомка лежала под его головою; какая-то симпатия влечет Олимпию к этому незнакомцу; она хочет разбудить его, но боится обеспокоить. «Может быть, — думает она, — мечтаются ему какие-нибудь радости, а я прерву сон его; может быть, он устал, а я не дам укрепиться силам его. Нет! Пусть он спит, а я подожду, пока он проснется, подожду хотя до полуночи». Не ожидай полуночи, чувствительная Олимпия; он уже просыпается. Но нет! Он делает только беспокойное движение; уста его силятся что-то произнесть.
— Матушка! — говорит наконец он. — Братец Коррадо! — И слова замирают на устах его.
При имени Коррадо Олимпия вздрогнула. «Если это имя такого человека, — думает Олимпия, — такого человека, как мой Коррадо, и если этот Коррадо брат его?»[64]
— То, — говорит Олимпия, — горе человеку, имеющему такого брата!
«Так, он несчастлив», — думает она и видит его пробудившегося. Молодой человек изумляется, видя женщину, возле него стоящую.
— Молодой странник, — говорит Олимпия, — что заставило тебя спать в этом месте? Неужели ты не мог сыскать лучшего убежища?
Неизвестный
Убежища! Может ли быть лучшее место, как не под тенью дерев?
Олимпия
А хижина?
Неизвестный
Хижина! В хижине живут люди.
Олимпия
А здесь змеи и лягушки.
Неизвестный
Но не люди.
Олимпия
Понимаю! И ты всех почитаешь змеями?
Неизвестный
Всякая змея имеет семь красок на чешуе своей; всякая змея жалит и испускает яд.
Олимпия
Так ты боишься, чтоб и я тебя не ужалила?
Неизвестный (отворачиваясь)
По крайней мере, не заставьте меня так и об вас думать.
Олимпия
Неужели ты думаешь, что из черных облаков всегда излетает молния? Неужели ты думаешь, что во всём мире нет души доброй, благородной?
Неизвестный
Между тысячью — одна.
Олимпия (после молчания, с состраданием)
Молодой человек, ты, верно, несчастлив?
Неизвестный (с негодованием)
Сударыня! не заставьте меня почитать вас змеею — вы уже извиваетеся, подобно ей; вы хотите вкрасться в мое сердце, хотите похитить то, что погребено в нем. Нет, злые люди сыскали
