последнюю доску, он вдруг вскрикивает как от испуга.
Снизу, из хижины, несется визг.
Чезаре пытается слезть с крыши и, поскользнувшись, съезжает вниз, не в силах удержаться ни руками, ни ногами. Скатывается на самый край. Хватается за лист шифера, рука срывается.
Секунду он болтается на краю. И с тошнотворным глухим звуком падает к моим ногам.
Чезаре
Удар сотрясает все тело. В первый миг ему совсем не больно, но когда он пытается встать, в голове стреляет, как если бы током ударило.
Тут же подлетает Доротея и, подхватив его под руку, помогает приподняться.
– Слышите меня? Где больно?
Чезаре, кивнув, осторожно касается лба ладонью. Мокро. Подносит ладонь к глазам – кровь.
Откуда-то несется визг, и сперва он ничего не понимает. На пороге стоит рыжеволосая девушка, зажав ладонями рот. Как так может быть – Доротея ведь рядом, держит его за руку, а другая Доротея стоит в стороне, смотрит полными ужаса глазами и визжит? Видно, от удара у него что-то повредилось в мозгу, вот в глазах и двоится?
– Тише, Кон! – шикает Доротея, и вторая девушка умолкает.
Ах да, это же ее сестра, которая лежит больная.
Она по-прежнему в ужасе смотрит на Чезаре, и он, подняв руки, показывает раскрытые ладони в знак того, что не причинит ей вреда, но она отшатывается – ладони у него в крови, и, Mio Dio[4], в голове шумит, будто кузнечные мехи раздувают.
– Scusi, – бормочет он, забыв английское слово. – Scusi.
– Стоять можете? – спрашивает Доротея, и он, с усилием кивнув, следует за ней в тесную хижину, где ненамного теплее, чем на улице, хоть в очаге и тлеет огонек.
Чезаре пытается возражать – он, дескать, чувствует себя хорошо и, ей-богу, не хочет их стеснять, сейчас же вернется в лагерь.
Но Доротея, взяв платок и кувшин с водой, промокает ему лоб.
Чезаре скрипит зубами, превозмогая боль, а Доротея бережно протирает ему лицо. Взгляд ее выражает глубокую сосредоточенность. Она наклоняется к самому его лицу, и видно, какие нежные у нее веки, точь-в-точь лепестки белой розы. Щекой он чувствует ее дыхание. И пахнет от нее чем-то нежным, сладким – вспоминаются груши у них в саду в Моэне.
Чезаре сглатывает.
– Grazie, – бормочет он и лишь потом вспоминает английское слово. – Спасибо.
– Откуда он тут взялся? – спрашивает Кон. – Он за мной подглядывал, с крыши…
– Не подглядывал, а крышу чинил, – отвечает Доротея, не глядя на сестру. И обращается к Чезаре: – Не так все плохо, как я думала. Раны на голове, бывает, сильно кровоточат. Вот, приложите платок. Где-нибудь еще больно? Можете пошевелить пальцами на руках, на ногах?
Голос у нее бодрый, руки уверенные и в то же время ласковые. Чезаре по ее просьбе двигает пальцами, сгибает руки, ноги, встает, потягивается – и тут в боку стреляет.
Чезаре со стоном хватается за больное место.
Доротея спрашивает:
– Можно взглянуть?
Чезаре кивает.
Доротея осторожно задирает ему рубашку. Прохладные пальцы прикасаются к коже, и Чезаре замирает, по телу бегут мурашки. Доротея надавливает по очереди на каждое из ребер, а сама следит за его лицом.
– Это все старые синяки?
Чезаре кивает, вспоминая карьер. Удар кулаком в грудь, дубинкой по спине, тычок прикладом под ребра.
– Больно? – спрашивает Доротея, касаясь кровоподтеков.
Чезаре мотает головой. Лицо и шея пылают. Он смотрит, как она, закусив губу, сосредоточенно ощупывает свежий лиловый синяк. Больно. Чезаре стоит не шелохнувшись, только бы она подольше не убирала руку.
– Кажется, сильный ушиб, – бормочет она и, откашлявшись, продолжает уже громче: – Все ребра целы. И кровь из головы уже почти не течет. – Она взглядом указывает на платок.
Кон, сидя на постели, не сводит с них глаз. Лицо ее непроницаемо, но лоб блестит испариной, на щеках нездоровый румянец. Она кашляет.
– Лекарства у вас есть? – спрашивает Чезаре.
Кон смотрит на него с опаской и качает головой.
Доротея вздыхает:
– Я в Керкуолл собиралась, в больницу, но…
– Керкуолл далеко, – говорит Чезаре. И обращается к Дот: – Не надо в Керкуолл. Здесь есть больница…
– Для пленных, – уточняет Кон.
Чезаре разводит руками.
– Я пленный. Мне дадут лекарства.
На его глазах лицо Кон расцветает улыбкой, а следом и лицо Доротеи. И тут, столько времени спустя после первой встречи, он понимает, почему их путают.
– Спасибо, – отвечают они хором.
И Доротея слегка касается его рукава.
– Спасибо, – шепчет она чуть слышно.
Чезаре кивает, позабыв на миг и про шум в голове, и про боль в боку. И про холод, и про то, что одет он в форму. Ему все равно, где он, лишь бы эта девушка ему улыбалась, лишь бы чувствовать сквозь рукав тепло ее ладони.
На подходе к лагерю он не замечает ни колючей проволоки, ни жестяных стен бараков, ни пыльного, без единой травинки, пустыря. Снова и снова вспоминает он тепло ее дыхания, уголки губ, приподнятые в улыбке, легкое прикосновение руки и шепот: «Спасибо».
И у ворот, когда перед ним вырастает хмурый часовой, Чезаре вздрагивает от неожиданности.
– Ты где шлялся? Кто тебя отпустил?
– Я… майор Бейтс разрешил починить крышу девушкам.
– Каким таким девушкам? – Часовой стоит с дубинкой наперевес, и Чезаре вдруг понимает, что во дворе они одни. Охранник может с ним сделать все что угодно, свидетелей не будет.
Маклауд. Неожиданно всплывает фамилия, и Чезаре захлестывает гнев, как тогда, в столовой, когда тот выхватил у него листок с именами.
Чезаре никнет головой.
– Девушки живут на холме. Дом у них старый. Крыша сломана. Майор Бейтс меня отпустил…
– Майор Бейтс? Майор Бейтс, наверное, не знает, что ты мне нужен в каменоломне? Скажу ему. – Маклауд хмурит брови. – Где башку расшиб?
– Упал, – объясняет Чезаре. – Но… Мне надо крышу чинить и…
– Делай, как я сказал. Жду после обеда в карьере.
– Но…
– Никаких «но»! – Маклауд подается вперед, к самому лицу Чезаре, и Чезаре, ничего не видя, кроме его глаз, знает, что в руке у охранника дубинка, чувствует, как Маклауд весь подобрался, словно охотничий пес, почуявший зайца.
Чезаре замирает.
– Девушка… как ее зовут, Кон? Она больна. Я… обещал ей лекарство.
Брови часового ползут вверх.
– Кон больна? Ну так я ей достану лекарство. И сам отнесу.
Маклауд улыбается лениво, без теплоты. Чезаре вспоминается лязг лопат о камни в карьере, грубые окрики охранников, вспоминается чувство сразу после удара дубинкой, когда ждешь боли, но не знаешь, насколько сильной она будет.
Под взглядом часового Чезаре, развернувшись, идет в столовую; плечи его поникли, а внутри клокочет ледяной гнев.
Дороти
Я соскребаю ложкой со дна кастрюли пригоревшую овсянку и сквозь голос Кон прислушиваюсь, не донесутся ли шаги,
