училище. Рассказывая маме разные забавные истории, случавшиеся когда-то у них, но не с ней, а с другими девочками-курсантами. Писала про столовую, про новую форму, про старшину Кандыбу, про всякую ерунду… Только вот написать, что она в госпитале, буквально в нескольких кварталах от дома духу не хватало. Не могла. Боялась. Мама же примчится сразу, будет переживать, плакать. Зачем? Не надо ей этого! Пусть лучше думает, что дочка в Люберцах учиться на казарменном положении. Так спокойней. Всем. Потом расскажет. Когда-нибудь.
Только вот невдомек было Лене, что мама ее, недели три, как встретила почерневшую от горя мать Коли Литвинова. И уже знает, что Коля погиб. И воевал он в одном экипаже с дочкой. И что Лена ранена, она тоже узнала от Колиной мамы. Только вот не знала, что лежит она на лечении совсем рядом. А то примчалась бы, бросив все. Домашней еды принесла, одежду какую. И бульончик обязательно! И переживала бы, как без этого. И плакала. Но все одно было бы легче, видеть свою Леночку, свою маленькую девочку. А так приходиться ронять тихие слезы на линованные листки из ученической тетрадки, исписанные сладкой ложью и гадать, как она там? Все ли с ней в порядке? И кто ее, заразу такую, научил врать матери?! Вот вернется, получит ремня по жопе! И не посмотрит, что она взрослая! Да что ж это она?! Как можно?! Нельзя ремня! Девочка раненая, а она тут разошлась! И сидела мама на дочкиной кровати, всхлипывая и гладя рукой колючее шерстяное покрывало.
Роскошная квартира в доме на Берсеневской набережной вызывала не радость и тщеславную гордость как еще совсем недавно, а раздражение и даже злость. Камин, вычурная мебель, тяжелый портьеры с золотой бахромой, вазы и какие-то пошлые статуэтки с крылышками. Василий резким движением смахнул с полки чайный сервиз. Голубые с золотом осколки рассыпались по паркету и шикарному ковру, подаренному отцом. Василий безжалостно хрустнул сапогом по ни в чем не повинному фарфору. Как?! Как ему это могло нравится?! Он подошел к серванту, наклонившись, достал из бара внизу бутылку армянского коньяка и хрустальную рюмку. Набулькал с краями, так что часть янтарного напитка пролилась на полированную поверхность. Плевать! Поднял рюмку и столкнулся взглядом со своим отражением в зеркале. На него смотрел майор с тяжелым взглядом в выцветшей летной форме с полевыми погонами и аккуратно зашитым кармашком гимнастерки. Он вспомнил, как подорвал его, случайно зацепив пряжкой лямки парашюта, а девочки-техники из ночного бомбардировочного заметив это, забрали у него гимнастерку и буквально за пару минут зашили. Пить расхотелось. Он оглянулся и поморщился. А ведь совсем недавно он устраивал тут веселые вечеринки. Выпивка, джаз, друзья, девушки. Как буржуй какой-то! И льстивые взгляды и слова. Почему он этого не замечал тогда? Может быть, потому что все это было привычным и обыденным? А что изменилось? Люди! Василий посмотрел на обитое кожей кресло. В нем так любила сидеть, положив стройные ножки в американских нейлоновых чулочках на журнальный столик, Нинка Орлова. По телу прошлась сладкая истома. Интересно, где она сейчас? Отыскать что ли? Хотя… Нет! Поймал себя на мысли, что думает о том, как к его поступкам отнесся бы Стаин. Раздражение накатило с новой силой. Дожился! Мнение мальчишки интересовать стало! Так если бы только мальчишки, но ведь и осуждающий взгляд капитана Агеева и насмешливый Бершанской сразу лезут в голову. Вдруг представилось, что вместо Нинки в кресле сидит некрасивая лейтенант Алексеева, обслуживающая его самолет в первый их прилет на аэродром ночников. В помасленном комбинезоне, с подвязанными грязной косынкой волосами, игриво ему подмигивает и начинает перематывать портянки. Вася хохотнул. Вот же напридумывал! Раздражение исчезло, будто и не было.
А ведь ему хочется оказаться сейчас там, на аэродроме под Керчью. Черт бы побрал этих волокитчиков из ГУ ВВС! В чем проблема выписать наряд на новый самолет?! Хотя их понять можно, сыну Сталина, какую попало машину не всучишь. Случись что и фронт покажется курортом. Вася покачал головой. Как же легче быть простым летчиком.
Взгляд зацепился за осколки сервиза. Намусорил! Ничего, домработница уберет. Только вот ноги сами понесли в гардеробную. Здесь, вроде, где-то должен быть веник. Да где же он?! Ничего не найдешь! Бардак! Ну?! Ага! Вот он! И швабра, и ведро! А спрятала-то! Квочка! Василий понимал, что ругается на прислугу совершенно зря, что как раз у нее-то все в идеальном порядке. Это он за два года жизни в квартире впервые обеспокоился тем, кто и как здесь убирает. Опять накатило раздражение. Да что это с ним сегодня такое?! Ведет себя как истеричка! Он взял веник, металлический самодельны совок на длинной ручке и, вернувшись в гостиную, стал заметать осколки. Жалко. Красивый был сервиз. Ручная работа. Это получается кто-то творил, лепил тончайшие чашечки, филигранно скручивал завитые ручки, потом расписывал, щуря подслеповатыми глаза, а он вот так взял и смахнул рукой на пол чей-то труд? А что он сам создал в этой жизни? Ничего! Только развлекался! Хорошо хоть на фронт попал! А то, вообще, смотреть людям в глаза стыдно было бы! Или нет? Не стыдился же он инспекторской должности. Он и в действующую-то просился, чтоб вырваться из-под опеки отца, да и себя проверить хотелось. Проверил. Печально все оказалось. А ведь считал себя отличным летчиком и командиром. Самомнение под самый потолок. Осколки звонко высыпались в металлическое ведро. Василий унес веник и совок на место, не поленившись накрыть их тряпочкой, как было. Разрывая тишину, раздалась резкая трель телефона:
— Квартира товарища Сталина, — ответил он шуткой как когда-то давно, до войны.
— Товарищ Сталин. Тут Фрунзе, — в тон ему ответил Тимур.
— Здравствуйте, товарищ Фрунзе, — Василий старался голосом подражать отцу.
— Здравствуйте, товарищ Сталин.
Вася не выдержал первый и рассмеялся.
— Тимка, ты где? Когда тебя ждать? Распрощался с подружками своими?
— Они не подружки, боевые товарищи скорей, — не поддержал фривольность Тимур, — я тут, что звоню. Не смогу я к тебе подъехать, Вась.
— Что так?
— В полк вызывают. Объявили повышенную боеготовность.
— Ясно, — в голосе Василия послышалось сожаление, — ну тогда потом как-нибудь. И Тимка…
— А?
— Я все равно попробую отца за тебя попросить.
— Спасибо, Вась, — в трубке было слышно, как Тимура кто-то позвал, — Все, я побежал. Увидимся! — послышались короткие гудки отбоя. Эх, жалко! С кем-кем, а с Тимкой он
