жизни, к которой я привык в городе. Очарование, навеянное привольным деревенским пейзажем, вмиг пропало, и я ощутил всю тягость своего, может быть, ненужного здесь пребывания. И деревья уже казались мне не богатырями в белых плащах, а плотной стеной, отгораживающей меня от этих людей. Они ходили около, эти чужие люди, — взад и вперед; пробежали, хихикая, девчата, бросив в меня слабым снежком, но я был равнодушен к их заигрыванию, меня даже еще больше обозлила их веселость.
Кто-то тронул мое плечо. Вздрогнув, я обернулся: передо мной стояла Люба, одетая в свою шубку и шапочку.
— Дима! — Голос ее показался мне удивленно-встревоженным. — Что ж ты… убежал так неожиданно?
— В голову ударило… — с трудом выдавил я. — От духоты, наверно…
Мы не сделали и двух шагов, как наткнулись на Павлика. Он курил, держа руки в карманах полупальто. Когда мы прошли мимо, Павлик негромко позвал:
— Люба, подожди…
Она остановилась, и я отпустил ее руку.
— Что ты, Павлик? — спросила она матерински-ласково.
Он выплюнул папиросу, — я видел, как горящий глазок описал полудугу, — потоптался и подошел к Любе.
— Забыл сказать тебе одно дело… Завтра еду в Долгополье, так если надо — заверну к тебе, ты же собиралась туда…
— Спасибо, Павлик. Завтра я буду очень занята.
— А-а, понятно. Ну, как надо будет — заеду…
Медленно ступая в рыхлый снег — я только сейчас заметил, что иду не по дороге — я брел наугад, не прислушиваясь, о чем они еще там говорили. Когда Люба нагнала меня, чуточку запыхавшаяся и веселая, я не обернулся.
— Дима!
Я продолжал идти, загребая сапогами снег. Она остановилась и позвала снова:
— Дима! Ты обиделся?
Не отвечая, я шел все медленнее, медленнее, надеясь, что она пойдет за мной. Но она не трогалась с места. Я неуверенно шагнул еще раза два и не выдержал — обернулся.
Узкая дорожка белела среди темнеющих по сторонам кустиков, и на этой дорожке я различал черную фигуру Любы. Она не двигалась. Мы оба чего-то выжидали… Мне казалось, что я даже слышу, как тикают часы на моей руке. У клуба захохотали, потом кто-то затянул: «А не то разойдутся пути-и-и…» Я рванулся с места, поскользнулся, коснувшись перчаткой снега, но устоял и подбежал к Любе. Я увидел в полутемноте ее непомерно большие от удивления глаза.
— Люба! Зачем же это все? — сдерживая внутреннюю дрожь, торопливо и беспорядочно заговорил я. — З-зачем ты компрометируешь меня перед этим… перед этим… извозчиком? Зачем?!
— Как ты так можешь, Дима! Как ты так… Ты ведь его не знаешь… Пусть он извозчик, да. И что же тут такого? Он мой хороший друг, и я не желаю, чтобы моих друзей оскорбляли!
Люба отвернулась и, нагнувшись, захватила варежкой комок снега; разминая его, она бросала маленькие комочки на кусты. Был слышен шорох веточек, хрупанье снега под нашими ногами да отдаленные неясные голоса там, у клуба; и опять кто-то пропел: «…и любовь улетит — не воротится-я-я…»
Я решился наконец прервать тягостное молчание:
— Люба, мы должны серьезно поговорить…
Она повернулась ко мне и резковато спросила:
— Ты считаешь, что до этого был несерьезный разговор? Мне же думается, что это и есть самый наисерьезнейший разговор. Понимаешь, Дима?
— Люба, я понимаю, я… но мне, мне кажется…
Что говорить дальше, я не знал, и мне непонятно было, что она находит в этом «самого серьезного»? Или этот ее хороший друг…
— Дима, ты пойми, ты, все только правильно пойми… — перебивая и путая все мои и без того запутанные мысли, заговорила Люба, волнуясь и оттого с трудом подыскивая нужные слова. — Вот ты так пренебрежительно отозвался о нем: извозчик, мол… А мне обидно. И за него и за себя. Он… Павлик… добрый… открытый всем… Я не могла унизить его, отказав в танце. Но не это главное, не это… Такие люди, как он, — редкость, само бескорыстие и трудолюбие… Это сейчас он разъездной, а летом, на сенокосилке — по две нормы…
Ни я, ни Люба не заметили, что идем мы не в сторону деревни, а уже обратно, и не к клубу, а куда-то глухой дорогой меж высоких кустов в ложбину. И ни звука вокруг, ни движения, только редко сыплющая порошица, выбеливающая нашу одежду. Я плохо слушал Любу. Чувство, что завладело мною, мешало мне; чувство безнадежности моих планов…
— Молодежь едет на большие стройки: Тюмень, БАМ, Север… Ладно, согласна! Туда ехать перспективно… А сюда, в колхоз, кто? Тут, видишь ли, неперспективно… Как же: ремонтировать трактора, сеялки да веялки…
«Вон оно что! — подумал я. — Марфа уже успела и здесь прозондировать…»
Люба помолчала, — мы теперь стояли друг против друга, — потом стряхнула варежкой снег с ворота моей шинели.
— Прости, Дима. Разошлась я. Обидно… За ваше городское «свысока» обидно…
— Любаша, подумай хорошо… Я тебя очень прошу. Пройдет время — потянет и тебя к жизни с «перспективой»… Это ведь ты сейчас только так… Потом уж будет поздно. У нас отличная квартира, со всеми удобствами. Устроим тебя в хорошую городскую библиотеку. Я стану учиться дальше, если хочешь…
— Если я хочу, хм… — Люба коротко засмеялась. — Учиться лишь бы учиться. И все это будто бы для меня… А я буду у вас в доме «невесткой» под присмотром сердобольной свекрови. Хороша должность… Еще бы!
— Но ведь мы можем жить и не у нас! — горячо сказал я, загораясь надеждой и хватая Любу за плечи.
— Дима, милый, я не об этом… — проговорила она, вздохнув и глядя в сторону. — Как уехать отсюда? У меня нет дома, нет родных, я тут приросла… Как мне без Марфы? Она мне словно родная мать и тоже одна: муж умер, когда Ниночке было лет шесть. Как же мне без них, без этих близких людей? Тут мы все как-то дружно, все полноправные… И потом, разве городская квартира с удобствами — счастье? Я знаю, что для многих-многих это так… Но мне все-таки не верится в такое «обеспеченное» счастье…
Больше я не мог себя сдержать. В запальчивости я выложил все, что видел и что думал, забыв всякое приличие. Захлебываясь, я говорил и об этом запутье сюда, и об отвратительных выходках двух ехавших в машине пьяных обалдуев, об их бесстыдстве, наглости и дикости; о рябом громиле-шофере, жулике и обдирале; гневно говорил о женщине, покрывающей негодяев; вспомнил закусочную, вспомнил откормленную любовницу председателя и самого Кандыбу — выпивоху, пошляка и самодура; говорил, что и ее хороший друг Павлик не такой уж кристалл-парень и способен обманывать других девчат, таких, как незнакомая мне Верка; припомнил, что и сама
