собой последнее оставшееся тепло. Весь дрожа, не в силах более выносить картины рушащегося мира, Пабло заперся у себя комнате с намерением умереть. Самым примитивным способом, как жалкий самоубийца, он прервал течение своих дней, пока не стало поздно, и распахнул шлюзы своей души.
Человечество зарыло в землю результат очередного неудавшегося опыта и приступило к новым. Со вчерашнего дня Пабло опять с нами, в нас, в поисках себя самого.
Сегодня с утра солнце светит как-то особенно ярко.
ОБРАЩЕННЫЙ
Между мной и Богом установился договор с того момента, как я решился принять его условия. Я отказался от своих стремлений и оставил поприще апостолических деяний. Существованье ада не подлежит отмене, поэтому мои старания были бы бессмысленны и тщетны. Сам Бог об этом заявил решительно и ясно и не оставил мне наималейшей возможности что-либо возразить.
В числе иных условий я принял обязательство вернуться к моим приверженцам. Земным, естественно. Тем, что в аду, осталась неизбывность ожиданья. Ибо согласно договору их ждет не искупленье обетованное, а новый вид пытки — ожиданием. Такова воля Создателя.
Мне предстоит вернуться к самому началу. Бог отказался наставить мой дух, и мне придется самому сподобиться благочестивости, в коей я пребывал до моего ложного пути, а именно — еще до таинства священства.
Наш разговор происходил в некоем месте, где я пребываю после того, как был вызволен из ада. Это нечто вроде кельи, открытой в бесконечность, вместимостью точнехонько в мое земное тело.
Господь прибыл отнюдь не сразу. Срок ожидания мне показался вечностью, и невыносимое чувство отсрочки наполнило мою душу страданьем горшим, нежели былые пытки. Те муки перешли в воспоминанья, по-своему приятные, поскольку позволяли мне ощутить реальность моей тварной жизни. Там же я походил на облако, на сгусток жизни, убывающий по краю в безжизненность, так что мне не дано было понять, доколе я еще существовал, а где переходил в небытие.
Моим спасением была способность мыслить, которая со временем лишь крепла и усугублялась. А времени в моем уединенье мне хватило на то, чтобы изведать все пути, восстановить по камню все дворцы воображения, — но я заблудился в лабиринте самого себя и смог найти дорогу лишь тогда, когда раздался голос Бога. Мгновенно легионы мыслей разлетелись прочь и в голове моей образовалась пустая впадина внезапно схлынувшего океана.
Излишне пояснять, что все пункты делового договора были предложены сеньором Богом, за мною было оставлено лишь право принять их. Он нисколько не укрепил меня; напротив, произвол был столь велик, что эта безучастность мне показалась нежеланием соучастия. Он ограничился тем, что указал мне два пути: либо жизнь начать с начала, либо отправляться снова в ад.
Любой воскликнет, что тут и думать не приходится и что мне следовало немедля согласиться. Однако же я долго колебался. Не так-то просто воротиться вспять; вернуться — значит жизнь начать с начала, отказавшись от ошибок, совершенных в прежней жизни и преодолев ее препоны, что от человека, пребывающего между добром и злом, требует духовной стойкости и самоотречения, которых сам Бог отчаялся во мне найти. Проще простого снова впасть в заблуждение, и тогда возможный путь к спасению опять свернет все к той же адской бездне.
К тому же мой грядущий путь подразумевает целый ряд невыносимых унижений, через которые я должен пройти согласно договору; всему я должен подчиниться и всем публично объявить о моем новом положении: да будет всем известно, ученикам и недругам… Особые свидетельства моей покорности получат власти, над которыми я прежде столько насмехался. По чести, я бы так не переживал, если бы не брат Лоренсо, первый среди тех, кто должен обо всем узнать и кто станет неустанным радетелем о моем спасении. Это ему поручено вести за мной надзор, а мне придется в каждом действии держать пред ним отчет.
Идея вернуться в ад тоже не слишком вдохновляет: и дело тут не столько в вечном проклятии, сколько в провале моего подвижничества. Окажусь ли я в аду, уже не важно, не имеет смысла, коль скоро все равно я буду неспособен возвещать истину и вселять в сердца надежду — ведь Бог поставил точку. Всё это не считая той естественнейшей вещи, что все в аду почувствуют себя обманутыми. Меня сочтут предателем, паяцем; в моем обращении найдут коварный умысел, превратный смысл; и, без сомнения, меня навеки подвергнут страшным духовным пыткам…
И вот я здесь, на грани времени, вспомоществуемый лишь своей душевной мукой, терзаемый липким жалким страхом и выставляющий наружу показную гордость. Я все же не могу забыть успех, который я снискал в аду. И, смею утверждать, что то был подлинный успех, какого не видали земные апостолы. Величественней картины представить себе невозможно: в центре всего был я с моею нерушимой верой, сверкающей как тысячи клинков в руках моих адептов.
Я был ввергнут в ад неумолимой силой, но ни на миг не сомневался в своей вере. Вокруг сновали злые черти, однако я не страшился вечных мук. Множество людей страдало на пыточных машинах, но на всякий вопль отчаяния моя вера отвечала: так меня испытывает Бог.
Страдания, которым на земле меня подвергли палачи, не прекратились — напротив, они, казалось, обрели свое естественное продолжение. Сам Бог внимательно обследовал меня, но не сумел найти различий между ранами, полученными на земле, и теми, что мне были нанесены в аду.
Не знаю, сколько времени я там пробыл, но хорошо помню величие и размах моих вероучительских деяний. Я неустанно проповедовал то, что составляло мою веру: что мы не навсегда обречены на муки, что страдания проистекают от нашей собственной мятежной и отчаянной натуры. Что надо не богохульствовать, а смиренно нести свой крест. Тяжесть страданий не изменится, но отчего бы не попробовать. Тогда, возможно, и Господь оборотит на нас свой взор и убедится, что мы прониклись его промыслом. Адский огонь очистит совершенно наши души и небесные врата раскроются, дабы впустить первых прощенных.
Вскоре моя песнь надежды стала обретать силу. Культ новой веры начал размягчать уж очерствелые сердца, согретые забытым было словом. Должен признать, что, несомненно, все мои радения для многих служили просто развлечением в нудилище унылом адских будней. Но в конце концов и самые ожесточенные откликнулись на зов и даже нашлись черти, что, забыв о своем звании, решительно примкнули к нам. И тогда стали твориться невиданные вещи: грешники сами по доброй воле шли в печи, бросались в пекло, в кипящие котлы и с
