«с первого дня умные, убедили их — не дохнут!..».
Убеждают свиней наращивать сало, а коров давать больше молока, как мы уже знаем, кормом и уходом. Ну, а если какая напасть?..
И в памяти, оттесняя видного речистого председателя колхоза, встает старая женщина в темном полушалке. Попросту, как, бывало, за сковородником, она пришла к соседке за... медицинским шприцем.
Доставая из шкафа шприц, хозяйка избы спрашивает:
— Сама уколешь или мне забежать?
— Да вроде уж сама приловчилась.
Мне старуха успевает рассказать, что поросенка получила ее дочь по дополнительной оплате. Искупали его, да, видно, вода была холодная, что-то закашлял. Приходится пенициллин вкалывать. На пенициллине язык у нее, правда, немного заплелся, но разве в этом дело!
Сорок лет назад, когда болела ее новорожденная дочь, эта женщина, должно быть, клала ее под куриный насест или сбрызгивала с уголька, а теперь... Теперь стоит она в своем старушечьем полушалке и поучает меня, что пенициллин — пустяшный укол. Вот если рыбий жир приходится впрыснуть — это много трудней, он застывает.
Тут еще было рассказано о прививках, которые даже курам делают, и я, немного оглушенная, даже не поразмыслила тогда как следует.
И вот теперь вижу все это опять. Только более ярко, отчетливо. Будто солнце, брызнув сквозь облачную дымку, выхватило ту избу, двух крестьянок. Они совсем обыкновенные, если смотреть глазами сегодняшнего дня, и в то же время удивительные, стоит отстраниться немного, взглянуть из прошлого.
Тишина в лесу, только листья шуршат под ногами. Крупные резные листья дуба. Они недавно опали и лежат сугробами, не желтые, а розовые, должно быть, от заходящего солнца.
Вода в реке течет лениво и чуть рябит. У берега в реке тоже дубовые листья, задержанные камышом, а между ними крапинки болотной ряски. Такой узор — будто его придумал художник. Все краски блеклые, притушенные, и лишь дразняще зеленеет маленький островок осоки.
А сколько белых лилий было здесь в июне! Войди в воду по щиколотку — и рви.
В лесу в то время царила липа. Она заслонила даже великаны-дубы, всюду простерла свои мохнатые от пчел и цветов ветки. Лес дышал медом, гудел, как улей. Как не вспомнить: вот в таких лесах наши предки занимались бортничеством — добыванием меда диких пчел.
Не заметив, что нарушаю уговор молчания, я сказала что-то о древности, веющей от этого леса, о пчелах, о бобрах.
Матрена Федоровна не ответила, казалось, ей действительно хочется отрешиться от всего, отдохнуть. Но спустя несколько минут сама стала рассказывать мне... про пчел.
В 1942 году, летом, когда фронт подступал уже сюда, колхоз лишился пасеки. В сутолоке эвакуации порушили ее чьи-то злые руки. Ульи валялись разбитые, а пчелы «пропали без вести».
К весне МТС возвратилась на свою усадьбу.
— Я вошла в дом, — говорит Тимашова, — где до войны была контора. Стекла повыбиты, а в окна пчелы то и дело — жик-жик. Я не придала значения, послала девчат сделать уборку. Они принялись мыть полы. Сама снаружи осматриваю, какой нужен ремонт. Вдруг крик, визг, я даже перепугалась: что такое? Девушки как шальные выскочили из дома, тряпками машут. У меня сразу от души отлегло: не мина, не бомба — пчелы.
Собрались зрители, дают советы пострадавшим. Хочешь — плачь, хочешь — смейся. Какой-то храбрец, расследовав происшествие, докладывает: пчелы в подполье, и много. Если надеть мешок на голову, а на руки шоферские перчатки, можно выломать соты.
Тут откуда ни возьмись старичок, говорит: «Мед ломать и медведь умеет. Но, между прочим, эта пчелка наша, колхозная. Не троньте. Мы ее вместе с маткой пересадим в улей».
Те, кому меду захотелось, спорят: «Почему ваша, на ней клейма нет».
Дедушка их совестит, убеждает, что пчела «потерпевшая» — ее сюда загнала война.
Слово за слово, пошел разговор: много ли корысти колхозу в одном улье и, если пчелы не погибли, где же остальные? «В лес подались, в партизаны, — говорит старик. — Но мы их скличем!»
Так и возродилось в колхозе пчеловодство.
Матрена Федоровна приумолкла, идет береговой тропкой. Меня уже не тянет вспоминать о седой старине, о первых поселенцах здешних мест и их древних промыслах. Совсем иные думы. Война, война, сколько она принесла разорения!.. Сколько пришлось начинать заново!
У изгиба реки небольшой овражек. Вот он открылся перед нами. Оказывается, мы в лесу не одни. Внизу стоит полуторка с опущенным бортом. Два парня и раскрасневшаяся молодица швыряют в нее песок — только лопаты мелькают.
— Когда, Ваня, новоселье? — спрашивает Тимашова, поздоровавшись.
— Осталась наружная штукатурка, — отвечает один из парней. — Садитесь, Матрена Федоровна, подвезем на горку-то. Здесь крутой подъем.
— Мы, может, и не отказались бы, — серьезно говорит Матрена Федоровна, а в глазах смешок, — да не хотим тебя в затруднительное положение ставить. Кого же ты в кабину посадишь: директора, писателя или молодую жену?
Вот лукавая женщина! Умеет задорным словом поставить человека в тупик.
Но она недолго подтрунивает и тут же говорит, что мы еще побродим. А в сущности-то возвращаться пора. Василий Михайлович ждет нас ужинать. И едва машина скрывается за деревьями, мы тоже поворачиваем в обратный путь.
— Комбайнер наш. Строится, — коротко говорит Матрена Федоровна. — Женился недавно.
Опять идем молча, наслаждаясь тихой красотой осени.
У меня перед глазами какое-то радужное цветение.
Ах да, свадьба! Вчера в Коршеве было шесть свадеб.
Я зашла к Марии Ивановне Тринеевой и не застала ее дома.
— У чеботаря, набойки мне подбивает, — объяснила ее пышущая здоровьем дочь Рая, — чтобы смело плясать:
Как топну ногой, Да притопну другой…
Вторая девушка подхватывает:
Да всеми ногами сразу...
Изба полна молодежи. Юный историк Шурик открыл материн сундук. Из сундука вылетают старинные наряды: юбка зеленая, юбка вишневая атласная, золотистая кофточка, мужская рубаха с вышивкой.
Что же это тут затевается?
Входит Мария Ивановна (ее все еще хочется звать Машей: стройная и румянец не угас). Я жду, что она станет бранить сына за учиненный разгром, но она озабоченно спрашивает: «Все нашли?» — и вынимает еще охапку чего-то цветного.
— Раина подружка — Тоня Козлова — замуж вышла, — поясняет она мне. — Нынче второй день гулянье. По обычаю — надо рядиться.
Маскарад несложный. Ребята одеваются девушками, девчата — парнями.
Что из того, что Рая — колхозная звеньевая, а Нюся Пономарева — фельдшер, приехала в отпуск из Заполярья. Обе они воронежского корешка: плясуньи, частушечницы, и любая работа в руках
