Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125
Во всем поселке только у хозяев Йорюндгорда и у священника были мельницы на реке. Симон не любил просить у родичей разрешения на помол, тем более что все окрестные жители обращались к ним с этой просьбой, так как отец Эйрик взимал помольную плату. Да и вдобавок прихожане считали, что он тогда слишком хорошо будет знать счет их урожаю, а все знали, как жаден священник, когда дело идет о церковной десятине. А Лавранс всегда позволял соседям безвозмездно молоть на своей мельнице, и Кристин желала, чтобы порядок, заведенный отцом, сохранился и при ней…
Стоило Симону невзначай подумать о ней, как сердце его мучительно стеснилось и заныло…
Был канун праздника святых Симона и Иуды, в этот день он, по обыкновению, ходил к исповеди. Он для того и заперся, когда все работники отправились на гумно молотить, здесь, в горнице Семунда, чтоб очистить душу и провести день в посте и молитве…
Ему не стоило труда припомнить свои грехи. Он ругался, лгал людям, когда они совали нос не в свои дела, застрелил оленя, хотя давно заметил по солнцу, что уже праздник, и охотился в воскресное утро, когда все прихожане слушали обедню…
О том, что произошло во время болезни его сына, он не мог и не смел упоминать. Впервые в жизни ему пришлось утаить грех от своего приходского священника…
Он много раздумывал о случившемся и в душе жестоко страдал. Должно быть, это был смертный грех – ведь он прибегнул к колдовству или по меньшей мере соблазн ил другого человека заняться ворожбой…
Вдобавок он не раскаивался в содеянном, стоило ему подумать, что, не поступи он так, его сын давно бы уже покоился в сырой земле. Но страх и тревога не покидали его – он все время приглядывался к ребенку: не изменился ли он с тех пор. Однако ничего не замечал…
Он знал, как бывает у некоторых птиц и диких животных: стоит человеку притронуться к их яйцам или детенышам, и родители не признают больше своего потомства и отворачиваются от него. Человек, которого господь наделил светом разума, неспособен на такой поступок, скорее наоборот, когда Симону теперь случалось брать Андреса на руки, он не в силах был выпустить его из объятий, настолько он страшился за ребенка. Но иногда он вдруг начинал понимать неразумных некрещеных тварей, которые испытывают отвращение к своим детенышам, которых кто-то трогал.
Ему казалось, что его ребенок был как бы осквернен…
Но он не раскаивался, не желал вернуть случившееся. Он желал бы только, чтобы это свершил кто-нибудь другой, а не Кристин, Нелегко ему и так, что эта чета живет с ним по соседству…
…Вошла Арньерд – спросила, не у него ли какой-то ключ, Рамборг уверяла, что муж взял его у нее и с тех пор не возвращал.
Беспорядок у них в доме все растет, Симон припомнил, что отдал жене ключ еще перед своим отъездом на юг. «Не беда, тогда яего найду», – сказала Арньерд,
Хорошая у нее улыбка – и глаза умные. Да и не такая уж она вовсе дурнушка. И волосы у нее красивые; когда она распускает их по воскресным и праздничным дням, видно, какие они густые и блестящие.
Побочная дочь Эрленда была красавицей… но это не принесло ей ничего, кроме несчастья…
Зато Эрленд прижил эту дочь от прекрасной и знатной дамы. Ему, конечно, и в голову не пришло бы обратить внимание на такую женщину, как мать Арньерд. Он шел себе, играючи, по белу свету, и прекрасные, гордые женщины и девушки вереницей теснились на его пути, предлагая ему свою любовь и благосклонность…
А в единственном грехе Симона – юношеские шалости той поры, когда он служил в свите короля, в счет не идут – в этом грехе могло бы быть чуть побольше блеска, раз уж он решился оскорбить свою добрую и достойную жену. Правда, он никогда не находил ничего привлекательного в этой Юрюнн, он даже не помнит, как могло случиться, что он сошелся с этой служанкой. Он слишком много кутил в ту зиму со своими приятелями, и, когда возвращался поздно ночью в женину усадьбу, Юрюнн поджидала его, чтобы, укладываясь в постель, он по нечаянности не спалил дома…
Славное приключение, что и говорить!..
Тем меньше он заслужил, чтобы дочь его выросла такой доброй девушкой и так радовала его сердце. И вообще не пристало давать волю подобным мыслям, когда готовишься к исповеди.
Когда Симон в сумерках возвращался домой из Румюндгорда, моросил мелкий дождь. Симон сократил себе путь, пройдя полем. Последние блеклые лучи дневного света освещали блеклое мокрое жнивье. У подножия холма близ старой бани поблескивало что-то белое. Симон подошел поближе. Это оказались черепки французского блюда, которое он разбил весной. Дети сделали стол из доски, положенной на два камня, и расставили на нем осколки. Симон хватил по доске топором, и все сооружение рухнуло…
Он тут же раскаялся в своем поступке, но напоминаний о том вечере он не выносил.
Чтобы хоть немного искупить свою вину в сокрытии греха, Симон исповедался отцу Эйрику в своих ночных видениях. Он хотел снять хоть это бремя со своей души. Симон уже собирался уходить, как вдруг понял: ему надо излить кому-нибудь сердце, а этот старый, полуслепой священник был его духовным отцом более двенадцати лет…
Он вернулся и вновь преклонил колена перед стариком.
Священник сидел, не шелохнувшись, пока Симон не кончил своей исповеди. Тогда он заговорил; его некогда мощный голос звучал теперь старчески глухо из вечных сумерек. «Сие не есть грех, – сказал он. – В единоборстве с врагом рода человеческого каждый сын воинствующей церкви измеряет крепость своей веры. Посему господь допускает, чтобы дьявол соблазнял человека всевозможными искушениями. Но доколе христианин не сложил добровольно оружия, не отрекся от своего спасителя и в здравом рассудке, когда дух его бодрствует, не прельстился видениями, какими завлекает его нечистый дух, – дотоле в греховных снах нет греха…»
– Нет! – Симон устыдился звука собственного голоса.
Он никогдане прельщался этими видениями. Они были его мукой, мукой мученической. После этих греховных снов он пробуждался с таким чувством, точно кто-то учинил насилие над ним самим.
Вступив на двор усадьбы, Симон заметил двух чужих лошадей, привязанных к частоколу. Он узнал Эрлендова Сутена и верховую лошадь Кристин. Симон окликнул конюха: почему лошадей не отвели в стойло?
– Потому что гости сказали, что не надобно, – угрюмо ответил слуга.
Этот молодчик нанялся к Симону, когда тот в последний раз гостил в имении брата – до той поры он служил в Дюфрине. Хельга из кожи лезла вон, чтобы у них в усадьбе все было заведено по рыцарскому обычаю. Но если этот болван Сигюрд думает, что он может дерзить хозяину Формо потому только, что тот охотно шутит и балагурит со своими челядинцами и любит, когда слуга не лезет за словом в карман, то пусть дьявол. Проклятие едва не сорвалось у Симона с языка, но он вовремя спохватился: как-никак, он возвращается с исповеди. Придется Йону Долку заняться новичком и научить его, что добрые крестьянские обычаи столь же незыблемы и блюдутся здесь так же свято, как все эти придворные затеи у них в Дюфрине…
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125
