В полумраке дверного проёма он видит высокую массивную фигуру. Как будто бы не совсем чёткую. Словно бы глаза отказываются воспринимать её как что-то зримое, отражающее скудный свет сгущающихся сумерек. Устрашающего вида шлем из черепа тенлана, тёмные узоры на лице, жёлтые глаза — проницательные, мудрые и печальные…
— Катасах?.. — изумлённо выдыхает Константин.
Катасах — это ведь он, действительно он! — переступает порог, стягивает шлем, откладывает его на бюро у стены и приветливо улыбается.
— Как же ты… Впрочем, о чём это я. Ты дух, призрак. Только почему-то видимый. Что же, теперь всем мертвецам в округе вдруг есть до меня дело? — Константин с горечью усмехается, тут же осекаясь: — Извини. Прости, прости пожалуйста. Я совсем не хотел обидеть тебя. Проходи, прошу.
Вместо ответа Катасах в три широких шага преодолевает путь от порога и, не останавливаясь, сходу сгребает Константина вместе с креслом в медвежьи объятия, на мгновение утыкаясь носом в щёку. И Константин с изумлением осознаёт, что чувствует это прикосновение. Странное, какое-то неуловимо неправильное: как липнущий к коже на морозе шёлк, как встающие дыбом волосы, щёлкающие колючими искрами, если хорошенько потереть их шерстяной тканью.
Грудь сдавливает болезненной тяжестью, к горлу подкатывает колючий ком, не давая дышать, не давая поднять руки в ответ, не давая даже пошевелиться.
— Мне… — Константин нервно сглатывает. — Мне так жаль, Катасах. Мне безумно, безумно жаль…
— О, что ты, мальчик мой, не о чем тут жалеть, — Катасах разжимает объятия, отстраняется, беспечно машет рукой.
И улыбается — открыто, искренне. Точно так же, как улыбался в тот день, когда малихорная слепота на время отступила, и Константин впервые смог чётко разглядеть его лицо.
— Я так рад видеть тебя живым! Больше всего я боялся, что ты не выдержишь, что нити жизни не смогут стать с тобой едиными… Но ты справился, мой мальчик! Это ничего, если я буду тебя так называть?
— Я тоже рад видеть тебя, Катасах, — в ответ на сердечную улыбку целителя, уголки губ ползут вверх почти что против воли. — Но… почему я тебя вижу? Что с тобой произошло? И почему ты такой… материальный?
— Не то, чтобы совсем.
Катасах крепко стучит себя кулаком в грудь, и она вдруг проваливается, открывая глазам Константина страшную обугленную рану: настолько явственно, что ему даже мерещится запах палёной плоти и горелых костей.
Катасах машет ладонью:
— Не вглядывайся. Думай как о живом. Так я научился прятать раны, чтобы не пугать мою наречённую.
Константин усиленно моргает, невольно тянет руку, тут же отдёргивает. Видение исчезает.
— Как ты нашёл меня?
— Просто очень хотел найти, — Катасах пожимает плечами, прислоняясь к каминной балке. — Я пришёл бы раньше. Но я не видел тебя. Не видел никого: блуждал по спутанному клубку собственной памяти, раз за разом переживал муки умирания и очень ждал, когда мой кошмар закончится, и я смогу уйти в новую судьбу. Знаешь, словно лабиринт ошибок, бесконечные тропы мучений. Ждал вечность, спорил со своими мертвецами. Со всем, что не сумел себе простить. А потом пришла она, моя minundhanem, — жёлтые глаза озаряются светом, будто бы посреди мглистых сумерек в них заглянуло самое настоящее солнце. — Пришла сама, отыскала меня в этом лабиринте, и я захотел и смог жить. Не так, как прежде, конечно. Но разве это имеет значение? Я счастлив, что ты жив, мой мальчик. Пусть даже в столь… хм… неожиданном виде и качестве. Я знал, что ты не сдашься, что у тебя всё получится! Я так горжусь тобой!
Константин лишь растерянно моргает.
— Моя нынешняя жизнь — это не вполне моя заслуга, — наконец, находится он.
— Да, я слышал, — Катасах кивает. — Слышал об упорстве Керы: оно всегда восхищало меня. И видел, какой большой переполох случился на острове.
Константин принуждённо смеётся.
— Переполох! Как ты очаровательно это назвал!
— Жизнь циклична и изменчива, — разводит большими руками Катасах. — Всё поправимо, друг мой. Всё поправимо, пока мы живы.
— Конечно. Этим я и занимаюсь. Исправляю, — Константин тянет ироничную улыбку. — Исправляю этот мир.
Внимательные глаза Катасаха наполняются печалью.
— Ты исправляешь мир. А следовало бы начать с себя. Отдавать что-то: миру, людям или одному только единственному человеку — можно лишь от избытка. Иначе в тебе просто не останется тебя самого.
— С себя? — Константин вновь усмехается, на этот раз — язвительно. — А знаешь, Катасах, малихор ведь не был «проклятием земли» или как вы там ещё называли его промеж собой. Меня отравили. Мне намеренно подмешали заразу в чашу. Просто потому, что кого-то не устроили планы моего отца. Понимаешь? Мне отказали в праве на справедливость, в праве на жизнь — за те решения, что принимал не я. Больше такого не будет. Больше никто не решит мою судьбу.
— Да, ты сам решишь её. Потому что можешь. И не будешь отнимать право на воздух у тех, кому с тобой не по пути. Потому что тоже можешь. — В голосе Катасаха впервые звучит просьба. Не мольба, не требование, не обвинения или упрёки — лишь безграничное достоинство человека, непогрешимо верящего в правдивость собственных слов.
— У всего есть своя цена, — Константин пожимает плечами. — Преимущество облечённых силой и властью — платить эту цену не самим. Что? Я разочаровал тебя? Наверное, только это я по жизни и умею — разочаровывать. Ты вряд ли стал бы помогать мне, если бы знал, чем это обернётся.
— Друг мой, разочарование грозит только очарованным, — Катасах качает головой. — Я уверен, что мудрость не оставила тебя, какую бы цену тебе ни пришлось заплатить. Но нет смысла платить эту цену прошлому: оно мертво и беспомощно. Его дар нам — опыт и знание. Ты, например, подарил мне очень важный опыт, — он усмехается. — Многое из того, что я объяснял тебе, я словно впервые осознал и сам. И понял главную ошибку всей своей жизни — я предал свою единственную. И мне легко говорить об этом, потому что теперь-то я не совершу прежних промахов. Мне больше не больно, и это огромное счастье. Мою minundhanem боятся. Её боятся даже те, кто никогда не испытывает страх. Но для меня она покой и восторг. Она — мера моих вещей и дорога к дому. Она — моя свобода, — Катасах вновь улыбается, и отчего-то действительно выглядит бесконечно счастливее, воодушевлённее, бесконечно живее, чем был при жизни, как бы парадоксально это ни прозвучало.
— Я рад за тебя, правда рад, — Константин улыбается куда искреннее, чем прежде. — Мне… Мне очень важно знать, что для тебя всё это не закончилось так ужасно и так несправедливо. А знаешь, я так и не смог до конца понять, какой смысл вы вкладываете в это слово — «minundhanem». Даже теперь, когда слышу язык Тир-Фради так, будто всегда его знал. И, знаешь, это как-то… немного нечестно. Словно кто-то сухо пересказал мне сюжет интересной книги, которую я с куда большим удовольствием прочёл бы сам. Мне нравилось учиться. Нравилось, когда ты учил меня. Наверное, всё это уже не имеет значения теперь.
