— Мий дедушка, як у его ще очи були, козакував та у городи у Козлови турка та туркеню заризав, — со своей стороны похваляется девочка.
Дедушка-кобзарь слышит это, и рука его невольно замирает на бандуре. Вспоминается ли ему, как этой рукой, для которой теперь осталась одна работа — перебор струн говорливых, разрубил он топором бритый череп галерника и убил «дивку-бранку», у которой находились ключи от невольницкой галеры? Или всплыло в его памяти воспоминание, как в молодости он бежал с товарищем из Азова, из турецкой неволи, и на Савур-могиле должен был похоронить своего товарища, истаявшего в неволе и не вынесшего долгого пути на родину?
— А вы б, старче Божий, заспивали б нам де-що, — обращается к нему статный парубок в смушковой шапке, в синих широких шароварах и в чоботах на таких высоких «закаблуках», что между каблуком и подошвой свободно мог пролететь воробей.
И парубок вложил в руку кобзаря какую-то монету.
— Зашивайте бо, кобзарю, — повторил он.
— Та що-то вам заспивати, люди добри? — спрашивает кобзарь.
— Про неволникив, або про Марусю-Богуславку.
— Або про Байду, — пояснял другой парубок.
— Або про казака Гоготу...
— Ни, дедушка, зашивайте про трёх братив, как вони из города Озова утикали — из турецкой неволи, — упрашивали дивчата, которым эта дума особенно была по душе, как самая задушевная.
— Добре. Про трёх братив — так про трёх братив, — соглашался кобзарь, который сам наиболее любил эту думу, напоминавшую ему его молодость, его молодые страдания в неволе. «Ах, зачем не воротится эта неволя — только бы с молодостью, с молодыми глазами, с молодыми горями и молодыми радостями?» — думается ему иногда.
И вот он настраивает свою бандуру, внимательно прислушиваясь чутким ухом к нестройному говору струн, из которых он должен извлечь те плачущие ноты, ту тоскливую мелодию и те дорогие образы, коими уже столько лет питается, и плачет, и живёт этими сладкими слезами прошлого его старое, но всё ещё не уснувшее казацкое сердце. Всё стройней и стройней становится перебойчатый говор струн, всё плавнее и плавнее делается их тренькание. На минуту он останавливается, и потом несколько хриплым, дрожащим, но глубоко симпатичным голосом начинает протяжный, плачущий речитатив:
Ой то не пыли пылили, Не туманы уставали, — То из земли турецькои, Да из виры бусурменськои, Из города из Озова, из тяжкой неволи Три братика втикали. Два кинных, третий пиший пишениця, Як бы той чужий чужениця, За кинными бижить-пидбигае, На сыре корин ня, на биле каминня Нижки свои козяцкии посикае, кровью слиды заливае. До кинных братив добигае, За стремена хватае, Словами промовляе: «Станьте вы, братця! коней попасите, мене подождите, С собою возьмите, до городив христьянських хоч мало пидвезите… Нехай же я буду знати, Куды в городы христьянськи до отця-матери дохождати».
Разбитый, надтреснувший, но горько плачущий голос умолкает — одна бандура плачет-заливается... И откуда берёт она столько надрывающего чувства, хоть так просты её звуки, так детски проста мелодия!
Всё замерло, слушая этот плач. Даже дети присмирели — готовы, кажется, разреветься...
— Катруню, голубко, — слышится где-то сдержанный шёпот.
— Та ну бо, Максиме, не рушь мене, — слышится протестующий женский голос.
— О, яка бо ты...
А кобзарь продолжает:
«И ти браты тее зачували, Словами промовляли: «Ой братику наш менший, милый, Як голубойько сивый! Ой та мы сами не втечемо И тебе не ввеземо: Бо из города Озова буде погоня вставати, Тебе пишого на тёрнах та в байраках минати, А нас кинных буде доганяти, Зтриляти-рубати, Або живых в полон завертати. А як жив-здоров будешь, Сам у землю християнську увийдешь».
И опять перерыв. Голос умолкает — дух захватывает у старого кобзаря, только бандура не умолкает, как бы заставляя ещё глубже вдуматься, вчувствоваться в то, что сейчас выплакано было голосом, словами...
И слушатели напряжённо ждут, что же дальше будет с этим бедным младшим братом?.. Бандура не говорит, а только подготовляет к чему-то печальному, глубоко горестному... Не слышно и шёпота Максима, и Катруни не слышно — слышится лишь что-то очень горькое в звуках, в воздухе...
«И тее промовляли, Видтиль побигали, А менший брат, пиша-пишаниця. За кинными братами вганяе, Кони за стремена хватае, Словами промовляе, Стремена слезами обливае: «Братики мои ридненьки, Голубоньки сизеньки! Коли ж мене, братия, не хочете ждати, Хоч одно ж вы милосердие майте: Назад коней завертайте, Из пихов шабли выймавте, Мини с плич голову здиймайте, Тило моё порубайте, В чистим полю поховайте, Звиру та птици на поталу не дайте!»
И снова плачет одна бандура, и чем дальше, тем страстнее этот плач, тем горестнее качается в такт игры сивая голова бандуриста...
— Ох, матинко! — слышится женский стон.
Дивчата плачут, тихо утирая слёзы шитыми рукавами — то один, то другой рукав поднимется к молодому лицу и опустится... Не выдержал и пузатый мальчуган, заревел.
— Чого ты, Хведирец, плачешь? — спрашивает белокурая дивчина с голубой лентой на голове.
— Жалко...
— Кого жалко?
— Он того — дидушку...
А дедушка всё качается да тренькает. И чёрт его знает, откуда что берётся у этого хилого старикашки, у этой затасканной бандуренки! Так вот и режет, и тянет душу, так и поливает слезами, захватывает горло невольным стоном.
— У, и гаспидова ж муха! Як жалко кусается, — сердито говорит статный парубок в смушковой шапке и на высоких закаблуках, смахивая со щеки предательницу слезу.
Да, муха, она кусается до слёз. Вон и дивчат, верно, все мухи кусают: белые рукава всё чаще и чаще поднимаются к заплаканным глазам. Молодые лица туманятся жалостью. Чёртовы мухи!
Нет, господа Росси, не вызвать вам таких искренних слёз из души слушателей, какие вызывает вот этот слепой, старый, оборванный, безголосый кобзарь Данило Полудитько у своих слушателей. И не понять вам разницы между вами и ими, между вашими слезами и ихними.
— Тютю на вас! От дурни! Уси разхлюпались — плачуть мов москаля ховют! — неожиданно раздался весёлый голос позади всех.
