попыток уложить предреволюционное движение (в смысле уличного выступления) на прокрустово ложе немецкой агентуры573 или измышленного министром вн. д. плана «спровоцировать беспорядки в столице на почве недостатка продовольствия, чтобы затем эти беспорядки подавить и иметь основание для переговоров о заключении сепаратного мира. (Как раз в том же – в устройстве «голодных бунтов» – охранная агентура обвиняла представителей «крайних групп».) «Слухи эти, – рассказывает Родзянко, – были настолько упорны, что вызвали смущение не только среди членов Думы, но и среди представителей союзных держав». Отражение современной молвы нашло отклик даже в позднейших мемуарно-исторических изысканиях первого по времени историка революции 1917 года574.
В такой обстановке и родился проект «манифеста», написанный Н. Маклаковым «на всякий случай». Протопопов и Маклаков не были тактическими единомышленниками в полном смысле слова – Белецкий утверждал даже, что «Протопопов вел войну и против Маклакова… так что, если Н. Маклаков не получал назначения в последнее время, то только благодаря Протопопову». Протопопов был за продолжение «экспериментов» (мне кажется, такое свидетельство Протопопова следует признать соответствующим действительности); Н. Маклаков был более ригористичен и считал подобную попытку, заранее обреченную на неудачу, ненужной. Сходились, однако, на необходимости данную оппозиционную Думу распустить. В теории, как мы в свое время видели, у Протопопова был, может быть, весьма эфемерный, план путем организации торгово-промышленного класса и привлечения к деятельному участию в выборной кампании банков добиться состава Думы, благоприятного в своем большинстве правительству. По-видимому, в этом отношении Н. Маклаков был настроен пессимистически – такой вывод приходится сделать на основании его показаний. По его словам, он решительно отказался от неоднократных предложений, которые ему делали, попытаться объединить разрозненные монархические группы – отказался потому, что не верил в «успех дела»: «не на что» было опереться. Н. Маклаков считал в создавшейся политической и общественной конъюнктуре революцию неизбежной.
На что же можно было тогда рассчитывать? – письмо Н. Маклакова Царю 9 февраля отнюдь не проникнуто чувством безнадежности. Стенограмма показаний Н. Маклакова в данном случае крайне невразумительна. Но смысл, вкладываемый Маклаковым в свои слова, все-таки в общих чертах ясен: распустив оппозиционную Думу и получив отсрочку на полгода, объединенное, однородное правительство с успехом могло бы закончить войну; он рассчитывал, что «в случае победоносного окончания такой будет общий подъем и радость, что они выльются в очень хорошую форму в конце концов и с одной и с другой стороны, в массах народных и сверху, т.е. революция “выльется в другую сторону”». Так полагал лидер правых, идеолог консервативных начал монархизма, защитник теории совместимости самодержавной формы правления с «конституционным» режимом.
По игре судьбы из той же предпосылки победоносной войны брат Маклакова, один из вождей либеральных конституционалистов, с кафедры Гос. Думы 15 декабря с обычным красноречием доказывал, что день подписания победоносного мира будет для России днем провозглашения политической свободы: «Россия борется с Вильгельмом и с германским засильем не за тем, чтобы, добившись победы, пойти в холопы к тем, кто не умеет ею управлять. И день подписания победного мира для нас будет днем подписания внутренней свободы». И это был лозунг не только умеренных, входивших в состав думского прогрессивного блока575. Это был лозунг и некоторых социалистических групп: «Путь, ведущий к победе, является и путем, ведущим к свободе», – так, например, формулировала вопрос резолюция заграничной конференции группы «Призыв» еще в ноябре 1915 г.
Чьи предвидения были более прозорливы? И на это нет безоговорочного ответа. Надежды того Маклакова, который свои устремления направлял в прошлое (оно для него не было «могилой России» – Россия не падала, а шла вперед при существовавшем режиме), были отнюдь не эфемерны. Эти надежды перевоплощались в очень серьезные опасения в сознании многих демократов того времени, чрезвычайно далеких по своим настроениям от каких-либо «пораженческих» концепций. Победоносный итог войны легко мог пробудить тот вредный подлинному духу политической свободы шовинистический задор, которым были более или менее отмечены первые месяцы войны и который захватил не только «верноподданные» элементы страны и городские низы, но и квалифицированные интеллигентские и пролетарские слои общества. Этот шовинизм потускнел за годы изнурительной войны и сменился даже возбуждением противоположного характера. Но он мог возродиться. Конечно, не оттого, что Царь шевельнул бы «мизинцем», как образно представлял себе английский посол. Накануне революции едва ли можно было ожидать, чтобы народные толпы вновь стали бы падать в патриотическом умилении на колени. Но в звоне фанфар и литавров победоносного мира фактически могли быть отсрочены все очередные вопросы, поставленные историческим процессом.
Таким образом, собравшееся в конце 1916 г. в Петербурге особое совещание губернаторов вполне реалистично рассуждало, что, несмотря на то что настроения в стране не в пользу «правых», при «ярко победоносном исходе войны» и быстром затем проведении выборов в Гос. Думу можно надеяться на «благоразумный исход».
Люди того времени склонны были обращаться к отдаленному уже прошлому и вспоминать 1812 год в истории России. «Отечественная война» сулила свободу – она привела в конечном результате к аракчеевщине, «свободу» она облекала в форму подчас изуверной мистической реакции. Примеры прошлого, конечно, не всегда убедительны, ибо нет законов исторических, довлеющих своей неизбежностью вне времени и пространства – все итоги зависят от обстоятельств, их сопровождающих, нередко случайных и непредвиденных. Небезынтересно, что тот же Маклаков-депутат, столь категоричный в своем выводе на публичном заседании Думы, ранее в интимных заседаниях блока (осенью 1915 г.) высказывался по-иному – Милюков записал такие слова депутата: «Если будет полная победа, не воскресим злобу против Горемыкина, будет без резонанса».
Итак, в переломный в истории России год либеральная и отчасти демократическая общественность требовала уничтожения «постыдного режима» во имя победоносной войны; она хотела развязать гордиев узел, оставаясь в пределах «оппозиции Его Величества». Борьба «до конца» приводила, однако, к революции, которая, если и устраняла насильственным путем режим, то ставила под сомнение победоносный конец войны… Во имя той же победоносной войны правая общественность требовала устранения, как ей казалось, источника брожения в стране – Гос. Думы, в уверенности при своего рода патриотическом ослеплении, что «святая Русь» непобедима576. Заколдованный круг противоречий! Из него тогда можно было попытаться, пожалуй, выйти лишь сохранением известного status quo: государственная машина как-то скрипела, дело победы приближалось (в этом были в действительности уверены и правительство и находившийся к нему в оппозиции прогрессивный блок), и лишь исторической реминисценцией являлось позднейшее
