бдительно оповещавшей жителей леса о грозящей им опасности, ни пряного прощального духа осени, ничего не видя, не ощущая всей прелести лесной жизни. И когда в глаза ему ударил столб солнечных лучей, прорвавшийся в темноту леса, увидел опушку, залитую дневным светом, он облегченно вздохнул…
Другой же мог брести и час, и два, забыв обо всем на свете. Стоп! Ватажка маслят и сыроежек. Как не подойти, не полюбоваться на них? Но, чу, что это? Не ягода, а багряная капля закатного солнца. Красотища-то какая — жаркая лесная земляника. Земляничные поживы здесь не какая-нибудь невидаль, но каждый раз предстают перед глазами как бы неожиданно, по-новому поражая тебя буйством красок.
А следы зверья, птичьи базары, от которых можно было оглохнуть? «Фи-фи-фи», — насмешливо зудит, будто поет, какая-то явно безголосая птаха. «Чо-че, чо-че», — частит другая, кажись, с голосом. Где-то уже без такта, невпопад бьют скрипуны-коростели. А над всем этим бодрый стук по дереву дятла, оповещавшего о неиссякаемой жажде деятельности…
Человек ходил по лесу как неприкаянный, не замечая ни времени, ни себя. И, конечно же, не ставил на пути зарубки. Куда там! До зарубок ли, если здесь каждый гриб — зрелище, если каждое дерево по-своему звенит и поет.
Как и следовало ожидать — человек этот заблудился. Не смог найти обратной дороги. Его потом с трудом нашли в лесной чащобе и крепко отругали…
А мне мил этот недотепа, забывший ставить за собой зарубки… Осторожному всегда сто солнц светят, но открывать ему не дано.
«Бари галуст!»
Со сцены сельского клуба в колхозе «Риту ашура» в Литве на меня смотрела надпись, взволновавшая до глубины души. Армянскими буквами на армянском языке она приветствовала нас, армянских писателей, приехавших сюда, в Литву, в гости к своим братьям.
«Бари галуст!» — «Добро пожаловать!»
Мы привыкли к тому, чтобы нас привечали, встречали хлебом-солью. Куда бы ни лег наш путь, мы как в родном доме…
Но эта надпись далеко-далеко от земли армянской, старательно выведенная непривычными руками литовских колхозников…
Где только мы не были за свое кратковременное пребывание в Литве! Каунас, Тракай — древняя столица Литвы, резиденция великих князей, ныне районный центр, городок, сверкающий среди зеленых холмов и синеоких озер; многие другие города и села, как бы выписанные яркими красками.
Краски Прибалтики! Удивительные они здесь, в Литве, — чистые, звонкие… Все здесь щедро. Если трава — иссиня-зеленая, высокая, сочная. Если корова — великанша с огромным выменем.
Я смотрю на траву, на корову, пасущуюся на лужайке, на силуэт далекого леса, дымчато горящего в лучах закатного солнца, слышу над лесом привычный журавлиный крик, радуюсь щедрым краскам, а сам думаю о своем.
Литва, далекая Литва…
И вспоминается мне житель села Туми в Карабахе, инвалид войны Оганес Оганесян.
— В моих жилах течет кровь двух наций, — с улыбкой сказал он мне совсем недавно.
В годы Великой Отечественной войны это было. Раненого, истекающего кровью солдата принесли в дом литовской крестьянки Марии Палтусене.
В деревне были гитлеровцы. Мария Палтусене, рискуя собственной жизнью, спрятала раненого в подполье своего дома, выходила, дала ему свою кровь, спасая жизнь после тяжелого ранения…
— Бари галуст! — говорит нам на армянском языке председатель «Риту ашура» — крепко сбитый, веселый Генрикас Крестояничюс, у которого мы гостили, а я мысленно переношусь в памятные дни войны, в ту крестьянскую избу, где был спасен от верной смерти мой земляк, житель села Туми, Оганес Оганесян…
Из-за оград красивых благоустроенных домов, утопающих в зелени, смотрят на нас жаркие, кудрявые пионы. Пионы здесь тоже необычные — пышные, свежие.
— Бари галуст! — слышу я голос председателя и ловлю себя на том, что и он, этот голос, бесконечно мил.
И догадываюсь: все здесь мне мило и дорого, как мила и дорога память о литовской патриотке — Марии Палтусене, о братстве, скрепленном кровью.
Литовские писатели приедут к нам в Армению. Мы ждем дорогих гостей и, приветствуя их, заранее говорим:
— Бари галуст!
След на земле
У него крупное, задубленное от загара лицо. Изрядно лыс. Смирный, безответный, молчаливый.
Первый раз увидев его, я принял за птичника, полевода, пасечника, кого угодно, но только не за председателя. Уж слишком он был тихий, безголосый.
Я знал, что за ним водится репутация председателя-неудачника. Где бы он ни работал, что бы ни делал — результат один: снимали, перебрасывали в другой колхоз. Давали возможность исправлять ошибки. Но председатель не исправлялся. Приходилось снова снимать. И если от него все-таки не отказались, — все еще ждали, что он развернется, покажет себя. Даже те, что снимали, чувствовали: неудачлив, но талантлив. Недюжинные силы бродят в этом молчаливом, тихом человеке, того и гляди, как подпочвенные воды, вырвутся на поверхность.
Подпочвенные воды не вырывались, и неудачник-председатель продолжал свой вояж. Но странно, изгнанный с должности, он оставался в памяти людей. В делах своих, которые оставались жить после него.
Теперь он председатель нашего колхоза. Уже три года председатель. Жизнь его здесь тоже не сахар. Затеял водопровод, родниковую воду хочет провести в село. Потратил уйму денег, нарушил финансовую дисциплину. Схлопотал три выговора, но вода вот-вот пойдет…
Конечно, могут его и тут освободить. Но водопровод останется. И скотный двор, и птичник, и жилые дома, и дорога, которая пролегла через гору… Останется добрый след на земле!
Как охотник Акоп не узнал друга
Охотника Акопа часто видели в нашем селе. В неделю раз, а то и два он привозил на осле продавать убитую дичь. Он был издалека и потому возвращался к себе домой лишь на другой день. И каждый раз он выбирал для ночлега дом Аслана, хлебосольного норшенца.
В доме Аслана так привыкли к нему, что когда его голос, громко предлагавший товар, раздавался в селе, то все уже готовились встретить дорогого гостя. Акоп возвращался к себе, довольный хлебосольным другом.
Но вот случилось так, что Аслана каким-то ветром занесло в село Акопа. Акоп встретил Аслана у порога своего дома и не признал его. Напрасно Аслан перечислял своих домочадцев, называл маленькую Арев, которую охотник баловал, носил на плечах; напрасно приводил разные приметы — охотник Акоп ничего не помнил.
Огорченный, Аслан повернулся и ушел.
Но вот и недели не прошло, как охотник снова появился в наших краях.
Продав дичь, он как ни в чем не бывало пошел ночевать в знакомый дом.
Аслан, ничего не сказав ему, снова обласкал друга, только, ложась спать, пожаловался, что беда постигла его: повадился к нему ходить в виноградник медведь и от него большой убыток.
— Медведь, какой это еще медведь?
— Да такой, каким его нам послал
