Этот вопрос «размера» – величия или его противоположности – применим к самым разным областям. Верно ли, что религия – особенно великие монотеистические религии – внушают нам ложное ощущение величия жизни? Сами концепции спасения, искупления, трансцендентности, вечности и бесконечности, которыми монотеистические религии жонглируют, словно пластмассовыми шариками, приглашают нас – впрочем, как и наука, в этом они схожи – увлечься величием абстрактных понятий, столь отвечающих тому, что Синтия Озик именует «вечным человеческим желанием полноты»… смотрите-ка, снова «желание»![880] Но что если сама идея полноты, целостности, завершенности, единства – ложна и ведет нас в тупик? Что, если жажда совершенства по определению направлена на совершенство недостижимое? Что если в этом и есть наше проклятие?
А это, в свою очередь, ведет к следующему вопросу: быть может, не только идея «целого», но и другие религиозные идеи ошибочны? Например, верно ли, что с потерей религии жизнь, как сказал Макс Вебер, утратила свое очарование? Быть может, Вебер серьезно заблуждался, когда называл пострелигиозный мир «миром без волшебства»?
Давайте посмотрим, когда это было сказано. Вебер сделал это замечание в 1918 году, когда еще свежи были в памяти ужасы Первой мировой, когда кровь миллионов погибших еще не впиталась в землю, и мир был каким угодно, только не «обворожительным». Более того, в глазах множества людей к этой войне привели, в числе прочего, нигилистические писания Фридриха Ницше.
Однако в мае 1919 года Артур Эддингтон подтвердил существование относительности – экспериментальное наблюдение, за которым вскоре последовали другие; и все они привели в конце концов к рождению квантовой механики и таких экстраординарных идей, как корпускулярно-волновой дуализм и принцип исключения. За ними последовали и другие открытия – такие, как дендрохронология, валентность углеводородов, теория Большого Взрыва и эволюционный синтез. Неужели же все эти открытия не «завораживают»? Для множества людей они, безусловно, странны (не случайно «квантовая физика» стала синонимом чего-то сложного и малопонятного), чем-то сродни магии, на которой строили свою власть религии былых времен. Однако это новое волшебство разумно и объяснимо – по крайней мере теоретически. Вебер умер вскоре после того, как произнес свое знаменитое изречение, в июне 1920 года. Случись ему дожить хотя бы до середины 1920-х – несомненно, он изменил бы свое мнение. Если бы он ознакомился с развитием дарвиновской теории, произошедшем в начале ХХ века благодаря бурному развитию новой науки – генетики, если бы освоил клинический психоанализ, все интерпретации в котором неизменно и строго индивидуальны; если бы стал свидетелем того, как Нильс Бор обнаружил в структуре атома связь между физикой и химией, или услышал бы объяснение, данное Лайнусом Полингом тому, почему одни вещества желтые и жидкие, а другие черные и твердые, – несомненно он заключил бы, что ныне мир стал «более волшебным», чем когда-либо. А случись ему застать взлет кинематографа – переход от немых фильмов к звуковым – несомненно он согласился бы, что для множества людей кино, куда более простое и доступное, чем квантовая физика, стало неиссякающим источником волшебства.
По замечанию Брюса Роббинса, люди, говорящие об «исчезновении волшебства» из современного мира, как правило, не обращают внимания на все те стороны до-современной жизни, в которых даже самый проницательный взор не усмотрел бы ни очарования, ни волшебства (как пример можно привести недавний немецкий фильм «Белая лента»). Стоит повторить еще и еще раз: современный мир – место куда более приятное для жизни, чем мир до смерти бога.
А что сказать об искуплении – остался ли в этом понятии еще какой-то смысл? Ричард Рорти так не считает: мы, говорит он, не пали, следовательно, и в искуплении не нуждаемся. Роджер Скрутон, хотя сам он и верующий, почти с ним согласен, когда называет современное искусство «искуплением общих мест» (это можно было бы назвать «малой» формой искупления). Трансцендентное снова и снова отметается современными философами (Бернардом Уильямсом, Томасом Нагелем, Рональдом Дворкином, Юргеном Хабермасом) как несуществующее. Для Рорти ни слово, ни само понятие «священного» больше не имеют смысла – ведь в современном мире «все к нашим услугам». И, как уже говорилось, если мы примем замечание Оливера Роя о глобализации религии, ее отрыве от почвы и культуры, то увидим, что вера, а вовсе не светская жизнь, меняет свои очертания, становится «плоской». Терри Иглтон бросил походя забавное определение: счастье, мол – это «словечко из детского летнего лагеря». Но в том, что касается счастья (или самореализации), по-видимому, все согласны, что гоняться за ним нет смысла, что счастье должно возникать как побочный продукт каких-то иных, более достойных занятий – и, быть может, поэтому оно чаще всего обитает в воспоминаниях.
Есть, однако, две великие идеи, связанные с нашей темой, в которых, кажется, все друг с другом согласны. Надежда и общественная солидарность – вот где ищут смысл современные мыслители. Джордж Сантаяна, Скотт Фицджеральд, Э. О. Уилсон, Ричард Рорти, Чеслав Милош, Чарльз Тейлор и папа Бенедикт XVI – все они пишут о надежде. (Разумеется, к Ницше это не относится: он считал надежду обманом, побуждающим человечество чересчур оптимистично смотреть на прогресс, особенно со времен «фальшивого рассвета» Просвещения.)
Мета-нарратив освобождения
Для многих из нас надежда связана с распространением общих моральных ценностей – которое, несмотря ни на что, происходит, пусть и не так быстро и гладко, как нам хотелось бы. Джанни Ваттимо и Ричард Рорти настаивают, что «переживание истины может быть только совместным». Этнические меньшинства, женщины, гомосексуалисты, инвалиды, религиозные сектанты и многие другие меньшинства сейчас пользуются все большими правами и уважением; мы все менее терпимы к таким вещам, как «жертвы среди мирного населения», но все более терпимы ко многому другому – и это порождает «социальную надежду» (ту самую, которую Джон Грей называет «тщетной»). Казалось бы, толерантность со смыслом жизни никак не связана – однако для тех, к кому мы толерантны, связь прямая: благодаря этому они могут жить более полной жизнью.
В политическом смысле, несомненно, из всех этих меньшинств наиболее важны этнические группы. И по их количеству, и (зачастую) по религиозной идентичности очевидно, что в ближайшем будущем они останутся одной из главных мировых проблем и источником острейших конфликтов. В то же время с точки зрения философии и психологии, быть может, важнейшим достижением будущего станет то, что можно назвать переходом от мужских ценностей к женским. Ницше говорил, что истина – женщина; Джеймс Джойс радостно предвидел мир, в котором надежда будет связана с женственным началом в человеческой душе. Андреа Дворкин подчеркивала, что мы живем в мире, «созданном мужчинами и для мужчин» – и в ее устах это определенно не комплимент. Уоллес Стивенс призывал нас «обнимать идею, как женщину». В политическом плане это также важная проблема: не приходится сомневаться, что одно из ярчайших проявлений отсталости ислама – его дурное (а зачастую просто отвратительное) отношение к женщине.
