счастью, ошибся. Был один, причем знакомый. Он прикорнул, попустив вожжи. Возраст брал свое.
— Спишь, Павлин⁈ — произнес я строго.
— Извиняюсь, барин, сморило! — пробормотал он спросонья, потом уставился на меня, как и привидение, и вскрикнул: — Барин! Вы вернулись⁈
— Не кричи, — тихо и строго молвил я, садясь в пролетку. — Едем в «Бристоль».
— Там теперь не гостиница, а конторы какие-то, — сообщал Павлин. — Отвезу вас в «Пассаж».
— «Пассаж» так «Пассаж», — согласился я.
Когда отъехали от вокзала, он спросил:
— Насовсем вернулись, барин?
— Нет, по делу приехал на несколько дней. Я теперь чужой здесь, в товарищи не гожусь, — ответил я и сам поинтересовался: — Как пережил революцию?
— Сын старший погиб, григорьевцы расстреляли, потому что у французов при штабе служил, возил господ офицеров. Остальные все живы пока, — рассказал он, не оборачиваясь.
— Смотрю, лошадь у тебя новая, — заметил я.
— Моего Гнедка забрали петлюровцы, и я без дела долго сидел, подрабатывал сторожем, а три года назад, когда разрешили извоз, купил этого. Как вы посоветовали, припрятал до войны золотые червонцы на черный день. Вот и сгодились. Скоро внук подрастет, ему передам, — поведал Павлин.
— Не делай это, сам вози, пока сможешь, а потом продай и обменяй бумажки на золото или серебро и припрячь, пригодятся. Внук пусть идет на железную дорогу работать. Там у него бронь будет, на войну не заберут, — посоветовал я.
— Опять война будет⁈ — горько воскликнул извозчик.
— В июне сорок первого начнется и продлится четыре года. Одесса под немцами будет года три, точно не помню, — предупредил я.
— Эх, бог наказывает нас за грехи наши! — с горечью сделал вывод Павлин.
Внешне Одесса не изменилась. Те же дома, деревья, горлицы. Разве что вывески поменялись и люди одеты проще, беднее, как для центра города. Улица Дерибасовская теперь называлась Лассаля, а Преображенская — Льва Троцкого. Альпинистский ледоруб еще куют. На вывеске над входом в гостиницу по обе стороны названия были нарисованы красные звезды.
— Постой минут пятнадцать. Если не выйду, уезжай. Жду тебя завтра в девять утра, — распорядился я, заплатив Павлину серебряный рубль.
Эту монету с педиками мне было легче отдавать, чем двугривенный.
Роспись на стенах в фойе осталась прежняя, пусть и потускневшая и кое-где обсыпавшаяся, а вот мебель заменили всю на ширпотреб. Даже стойка портье имела новую столешницу из сосны, а не из красного дерева, как раньше. За ней стояла девица с короткой стрижкой, без макияжа, хотя ее невыразительное лицо требовало, как минимум, помады, одетая в белую кофточку с простеньким кружевным воротником.
— Здравствуй, товарищ! — поприветствовала она. — Хочешь остановиться у нас? Предупреждаю: остались только дорогие номера.
— Здравствуй, товарищ красавица! Мне как раз такой и надо — одноместный дорогой. Но сперва ответь, иностранцев поселяете? — задал я вопрос.
— Конечно, — ответила она. — А почему спрашиваешь?
— Потому что являюсь гражданином Швейцарии, — произнес я, положив паспорт на стойку. Заметив испуг в ее глазах, проинформировал: — Эта страна в войне не участвовала, как и я. Переехал туда из России по работе в июне четырнадцатого года, как раз перед самым началом.
— А кем работаешь? — полюбопытствовала она.
— Профессор химии, — признался я.
— А-а, тогда живи у нас, — облегченно произнесла девушка. — Тебе дать самый дорогой номер за рубль десять копеек?
Я согласился, сдержав улыбку. Знала бы эта простушка, сколько стоил здесь номер до революции. Мальчишек носильщиков не было, пришлось самому нести саквояж. Ожидая лифт, заметил, что девушка-портье звонит куда-то по телефону. Судя по тому, что смотрит на столешницу, где лежал мой паспорт, который пришлось оставить до утра по ее требованию, докладывает куда надо.
Самый дорогой номер оказался всего лишь одной из комнат бывшего люкса. Дверь в соседние замуровали, но сделали еще одну в санузел, чтобы им могли пользоваться по очереди постояльцы двух номеров, закрывая изнутри ведущую во второй. На мое счастье соседний пока пустовал. По советским меркам площадь моего номера великовата для одного постояльца. Скоро в нем будет три, а то и четыре кровати. Социализм — он ведь для людей, а их слишком много, на всех гостиниц не хватает.
179
Утром место за стойкой занимал молодой мужчина в белой рубашке с коротким рукавом и полным отсутствием актерских данных, который, ответив на мое приветствие и стараясь не смотреть на меня, положил на стойку паспорт и немного громче, чем надо, произнес:
— Ваш документ, товарищ швейцарец.
Наверное, чтобы расслышал невзрачный тип, который сидел в матерчатом кресле и делал вид, что читает газету «Известия» и абсолютно не замечает меня. Я бы, действительно, не обратил на него внимания, если бы не прочитал в молодости вагон и маленькую тележку советских ро́манов о ловле полчищ вражеских шпионов, которые поджигали скирды соломы, чтобы обрушить экономику советской страны. Делая вид, что не подозреваю о слежке, вышел на улицу.
Павлин ждал на противоположной стороне.
— Куда едем, барин? — поздоровавшись, тихо спросил он, сделав ударение на последнем слове.
Видимо, товарищи нэпнаны ему порядком надоели.
— На дачу, — ответил я. — И не гони, мне спешить некуда.
— Как прикажите, барин, — согласился он.
Тип из гостиницы метнулся к перекрестку и там свистнул, подзывая извозчика, на котором последовал за нами, держась на расстоянии метров сто.
На даче «Отрада» теперь проживали советские служащие. Судя по количеству детворы, игравшей на лужайках и в «классики» на асфальтированных дорожках, в домах теснилось по семье в каждой комнате. Возле бывшего моего на веревке, натянутой между деревом и беседкой, сушилось постельное белье. Металлическая калитка была нараспашку. Судя по тому, как заскрипела, ее давно уже не закрывали. Я сделал это, причем на замок, ключ от которого нашел среди кучи ненужных вещей, сложенных в кладовке в подвале моего дома. После чего начал неторопливо спускаться по склону в сторону моря.
Вскоре сзади послышалось, как кто-то дергает калитку, пытаясь открыть. Я сделал еще несколько шагов, обернулся. Возле калитки никого не было. Наверное, филер побежал к другой. Я свернул к кусту, за которым находился прикрытый сухими ветками вход в катакомбы. Кто-то им пользовался в мое отсутствие, потому что я привалил камнями перед отъездом. Внутри было парко, воняло гнилым деревом. Далеко заходить не стал. Дождался, когда мимо пробежит филер и удалится на приличное расстояние, после чего вернулся на дачу, открыв ключом калитку и закрыв за собой. Надеюсь, обитатели бывшей дачи «Отрада» простят меня. По пути снял галстук и пиджак, который перекинул через левую руку, оставшись в желтоватой соломенной шляпе, белой рубашке с коротким рукавом и светло-серых недорогих штанах — ничем не
