вполне возможно мог появиться пешком. Время от времени я сбрасывал напряжение с помощью дыхательной гимнастики, которой меня обучил отец.
Время в таком состоянии протекает каким-то особым образом. Оно не тянется как на работе с похмелья или на лекциях в институте, и не останавливается вообще, когда ждёшь ночью последний трамвай на Тагилстрой и не знаешь, появится он или нет. В засаде время не коррелирует с твоим восприятием — оно словно протекает мимо сознания, возведённого на уровень максимального стресса, абсорбируется под влиянием высокомотивированной цели.
Я всегда говорил, что я не пассионарий, но это неправда: я просто жил в то время, когда уже не было никаких идей, кроме стремления всех окружающих поднять своё материальное благосостояние; для меня это никогда не являлось высшей целью, ради которой я мог бы пожертвовать своей или чужой жизнью. Хотя многие люди погибали в девяностые именно за «металл», но мне было трудно найти себя в этой пошлой бездуховной реальности, среди этих людишек с горящими алчными глазами, среди этих ряженных в малиновых пиджаках и кожаных пальто, потому что я с детства был заточен на идейную борьбу во имя общей справедливости и добра. Но вокруг шумели кабаки, хохотали шлюхи, шныряли тонированные «девятки», шуршали хрусты, и в обществе не было никаких принципов, а у меня не было иной альтернативы, как только пропивать свою никчёмную жизнь. Я родился несвоевременно: все революции и крестовые походы канули в лету, и вот уже полвека тянется отвратительная империалистическая возня за мировое господство и углеводороды. Скучно, господа. Скучно мне с вами.
Татьяна Шалимова появилась в моей жизни в феврале 2000 года, когда я маялся от скуки и уже не знал, куда себя деть. Это был голод, вызванный отсутствием каких-либо ярких переживаний: любовь прошла и семейное счастье незаметно рассыпалось; работа к тому моменту уже давно надоела и не приносила морального удовлетворения; старые друзья с их вечными пьянками, гулянками и ретроспективной болтовнёй набили оскомину; девушки лёгкого поведения опустошали мои эмоциональные угодья хуже саранчи, и даже самые потрясающие красотки не могли меня возбудить; я стал по отношению к женщинам крайне жестоким и циничным, а мои эротические фантазии начали приобретать лиловые оттенки гангрены. Мне казалось, что я прочитал уже все гениальные книги и посмотрел уже все стоящие фильмы. В моей жизни оставалась только музыка, и я надолго закрылся наушниками от назойливого социального шума. Музыка была той единственной краской, которая ещё хоть как-то раскрашивала мой чёрно-белый мир. Я бродил по улицам, ехал в автобусе, курил на балконе, пылесосил квартиру, стирал носки, выпивал в одиночестве, — любой даже самый тривиальный сюжет превращался под музыку в приключение.
И вот Господь послал мне Татьяну. Она не была красоткой, как многие мои подружки, или точнее сказать, не была красива в общепринятом смысле, то есть трафаретной куколкой с обложки, но я разглядел в ней нечто особенное, то, чего не было в других, а именно: у неё было оригинальное лицо, принадлежащее только ей и больше никому.
Татьяна была незаурядна. Она совершенно отличалась от девушек, с которыми я путался в то время. Хотя ей было всего лишь девятнадцать лет, она была чертовски умна и расчётлива, то есть не допускала банальных ошибок, свойственных молодым тёлочкам: она не порола всякую чушь, не говорила о любви, не мучала меня откровениями, не была сентиментальна, ничего не требовала и ни о чём не просила. Она была уникальна, как бриллиант величиной с булыжник, и я настолько увлёкся этой малолеткой, что все остальные женщины перестали для меня существовать.
Это было ранее неизведанное мною чувство, ибо до этого момента я никогда не испытывал жестокой, всё пожирающей на своём пути страсти и даже не задумывался о том, что когда-нибудь заболею по-настоящему и надолго.
Любая страсть протекает и развивается у всех одинаково. На первом этапе ты испытываешь неописуемую эйфорию. Смыслом и значением наполняется каждая минута твоего существования. Потом постепенно наступает привыкание, и фиолетовый цвет ночи, которым окрашена твоя жизнь, постепенно линяет, а дальше это волшебство превращается в физиологическую зависимость, что по сути является лишь непреодолимым желанием повторить первоначальный эффект, без которого ты уже не мыслишь своей жизни. И вот тогда наступает истинный кошмар, ибо не существует для человека ничего страшнее неутолимого голода или жажды. Ты подстёгиваешь это чувство водкой или наркотиками, и эта зависимость постепенно становится ещё и химической. Войти в такие отношения очень просто: всего лишь случайный секс с мало знакомой девушкой, — а выйти без потерь практически невозможно.
Если тебе повезёт и ты всё-таки избавишься от неё, то всю оставшуюся жизнь ты будешь бояться и недолюбливать женщин. Ты будешь с криком подрываться, когда она будет приходить к тебе во сне. Латентные формы зависимости будут проявляться очень долго, и даже по прошествии многих лет ты будешь вздрагивать от одного упоминания её имени, и, где-то случайно столкнувшись с нею на улице, ты будешь потом ещё долго приводить в порядок свой эмоциональный фон. Ты будешь крайне уязвим по отношению ко всему, что связанно с ней, хотя бы даже косвенно.
Уничтожить придётся всё — совершенно всё от воспоминаний до фотографий. И чтобы закрепить успех и как можно дольше продлить ремиссию, желательно будет ещё поменять город, что бы ничто уже не напоминало о ней… Срывайся с насиженного места и беги куда глаза глядят.
Страсть — это не любовь, это тяжёлая и разрушительная болезнь, которую надо лечить кардинально. Если у неё от тебя есть ребёнок, бросай ребёнка не задумываясь. Оставьте ей всё: квартиру, мебель, посуду, — оставь ей даже свою новую дублёнку, завёрнутую в чехол до зимы, и старые тапочки, — сожги все мосты и даже не оборачивайся, беги прочь, и, может быть, тогда у тебя появится шанс на спасение.
Время шло. Сумерки сгущались, наполняя сердце тревогой и сомнениями. По крыше надоедливо стучал дождь, то замедляясь, то ускоряясь, то пропадая куда-то на мгновение и возвращаясь вновь. В беседке пахло мочой и гниловатой сыростью. Жутко хотелось курить.
Чтобы хоть как-то скоротать время, я начал вспоминать о том, что происходило перед самым отъездом из Нижнего Тагила. Я рвался как пёс на поводке, но меня не отпустили, а просто сделали поводок длиннее. А теперь он становился всё короче и короче, а моё возвращение — неизбежным. С самого
