Когда я заверил Фемистокла, что какой-то лидийский сатрап не собьет с толку Великого Царя, мы обсудили тысячу и одну вещь. Фемистокл имел живой и любознательный ум; он задал мне множество вопросов и выслушал многие, если не все, ответы.
Я тоже задавал вопросы. Разумеется, я спросил о Египте. Уже тогда все знали, что недовольные там ждут помощи извне. Поддержат ли афиняне анти-персидское восстание в Египте? Ответ Фемистокла был категоричным;
— Если афиняне не сойдут с ума окончательно, то есть, так сказать, не перечеркнут собственный опыт, — он улыбнулся, — они никогда не нападут на континентальную Азию и Африку. Какой смысл? Завоевать их они не смогут. Афинян для этого просто мало.
Я повторил его слова Периклу, который пробормотал:
— Да, да. Он прав. Нас действительно слишком мало. Продолжайте. Прошу вас.
Я рассказал остальное из запомнившегося. Диалог состоялся примерно такой:
— Я уверен, что для Афин нет опасности со стороны Великого Царя.
Фемистокл остановил на мне долгий взгляд, чтобы убедиться, насколько серьезно я воспринимаю рассуждения персидского наемника. Я не выразил никаких чувств.
— Я больше не пользуюсь близостью с Великим Царем. Но с вами я согласен. Великий Царь хочет лишь сохранить, что имеет. Если мои молитвы сбудутся, когда-нибудь мы двинемся на восток…
— А если мои молитвы найдут отклик, афиняне двинутся на запад, — сказал Фемистокл.
— Он не сказал куда?
Перикл придвинулся так близко, что я чувствовал щекой жар от его лица.
— Сказал. Фемистокл говорил про Сицилию, Италию. Он говорил: «Европа должна быть греческой. Мы должны смотреть на запад».
— Именно! А теперь, что он говорил обо мне?
Меня позабавило, что Перикл обладает обычным тщеславием общественного деятеля. К счастью — или к несчастью, — общественный деятель всегда кончает тем, что путает себя с народом, который возглавляет. Когда стратег Перикл думает об Афинском государстве, он думает о себе. Помогая одному, он помогает другому. Поскольку Перикл талантлив и мудр — не говоря о хитрости, — Афинам должно повезти.
Хотя я не припомню, говорил Фемистокл о своем политическом преемнике или нет, я дал волю фантазии. Говорить с правителем — это не давать показания под присягой.
— Фемистокл понимал, что вы логичный преемник Эфиальта. Он сказал, что не принимает всерьез проклятия на ваш род Алкмеонидов…
Я запустил эту выдумку из любопытства, как Перикл отреагирует на то, что многие греки по-прежнему считают его и весь его род проклятыми, поскольку два века назад один из его предков убил врага в храме.
— Как известно, проклятие снято с тех пор, как наше семейство отстроило храм Аполлона в Дельфах.
Из этого небрежного ответа я не понял, верил Перикл в действие проклятия или нет. Если оно действует, пострадают Афины, потому что Перикл и есть Афины, или так он думает. С возрастом я все больше и больше верю в вечные проклятия. Ксеркс ждал, что его убьют, и я уверен, не выказал удивления в последний предсмертный момент, прежде чем, барахтаясь в крови, расстаться с грозным величием владыки.
Я играл придворного.
— Фемистокл с уважением отзывался о вас — в отличие от Кимона. Его он ненавидел.
Последнее было правдой.
— Кимон был опасным человеком, — сказал Перикл. — Я бы никогда не позволил ему вернуться. Но Эльпиниса меня перехитрила. Да, я поддался этой старой карге. До сих пор не пойму, как это она проделала, — не зря говорят, ведьма. Так или иначе, она пришла ко мне, нарядившись невестой. Я онемел. «Ты слишком стара для таких нарядов», — сказал я. Но она спорила со мной, как мужчина, и добилась своего. Кимон вернулся домой. Теперь он мертв, в то время как Фукидид… Да, город тесен для нас двоих. Один должен уйти. Скоро.
Перикл встал. И снова сильная рука помогла мне подняться на ноги.
— Вернемся к гостям. Отпразднуем мир со Спартой и мир с Персией.
— Конечно, стратег. Отпразднуем Периклов мир, — сказал я совершенно искренне.
Перикл ответил, как мне кажется, с такой же искренностью:
— Хорошо бы, будущие поколения говорили, что ни один афинянин не надел по моей вине траур.
Я, Демокрит из Абдеры, сын Афинокрита, разбил эти воспоминания Кира Спитамы на девять книг. Я заплатил, чтобы их переписали, и теперь каждый грек может их прочесть.
Через неделю после приема у Аспазии Кир Спитама умер, быстро, без мучений, слушая мое чтение из Геродота. Это произошло около сорока лет назад.
За эти годы я совершил путешествия по многим странам. Я жил в Вавилоне и Бактре. Я поднялся до истоков Нила и на востоке дошел до берегов реки Инд. Я написал много книг. Но когда я вернулся в этом году в Афины, никто не узнал меня — даже говорливый Сократ.
Похоже, Кир Спитама был прав, считая, что проклятие Алкмеонидов все еще действует. Перикл был великим человеком, но над ним висел рок. Во время его смерти двадцать лет назад Афины были разбиты извне спартанским войском, а изнутри смертоносной чумой.
Теперь, через двадцать восемь лет постоянных войн, Афины сдались Спарте. Этой весной длинные стены были срыты, а когда я пишу эти строки, Акрополь занят спартанским гарнизоном.
В большой степени благодаря знаниям, полученным от Кира Спитамы, я смог за долгие годы жизни выявить причины не только всех небесных феноменов, но и самого мироздания.
Первоосновой Вселенной являются атомы и пустота, все остальное — просто человеческие выдумки. Миров, подобных нашему, бесконечное множество. Они появляются и исчезают. Но ничто не может возникнуть из ничего или перейти в ничто. Более того, атомы сами по себе распространены в бесконечности и бесчисленны, они образуют вселенский вихрь, где порождаются все составляющие начала — огонь, вода, воздух, земля. Причина возникновения всех вещей в непрекращающемся кружении, которое я называю необходимостью, и все происходит по необходимости. Так, Вселенная постоянно воссоздается вновь и вновь.
Как начал догадываться, если не верить, Кир Спитама, у мироздания нет ни начала, ни конца, и Вселенная постоянно развивается во времени, которое бесконечно. Хотя я нигде не наблюдал ни малейшего следа Зороастрова Мудрого Господа, он вполне может служить понятием, переводимым как круг, символизирующий космос, первичное единство, мироздание.
Но об этих вещах я написал в других книгах, и, упоминая о них сейчас, я просто хочу выразить признательность старому человеку, чью историю жизни я рад посвятить последнему живому свидетелю блестящего времени — Аспазии, жене Лисикла, торговца баранами.
