разозлился на самого себя, на Шилом, на тамошнего первосвященника. И со злости ухватился за первый попавшийся повод, чтобы хоть как-то выставить того в смешном свете. Галаадитяне любили потешаться над выговором ефремлян – те вместо «ш» произносили «с». И Авиям стал вслух перечитывать послание, передразнивая выговор Елеада, то есть произнося все «ш» как «с» и злобно веселясь. Даже название своего города не мог он правильно выговорить. «Силом, Силом! – повторял Авиям, язвительно улыбаясь. – Первосвященник Силома!»
Но потом, успокоившись и еще раз обдумав текст, он решил, что «да» в нем все же больше, чем «нет». Как ни мало обещал Ефрем, все же за долгие годы то была первая дружеская весть из западного Израиля. То было знамение свыше. Ягве смягчил сердца надменных ефремлян. Значит, Ягве хотел войны. И он, его служитель, имел право принудить строптивого военачальника ее начать.
Авиям оживился. Достоинства, которыми тот обладал от рождения, – физическая сила и воинская доблесть – с годами блекли, а проницательный ум, которым Ягве наделил Авияма, только креп. В час беды, которую навлекла на народ Галаада и на весь Израиль двойственность Иеффая, этот дар благодатен вдвойне. И снедаемый жгучим желанием нанести Иеффаю такой удар, который сделал бы разрыв с Аммоном необратимым, он стал прикидывать, взвешивать, одобрять и отбрасывать. Большой мастер по части тайных ходов и уловок, Авиям вскоре составил план действий, смелый и хитроумный.
4
На холме Хешбон с незапамятных времен жили боги. Старых богов изгнали, пришли новые, потом и им пришлось уйти. Семь поколений назад на этом холме жил бог Милхом. Сыны Израиля, взяв приступом город, разрушили его дома. Но потом царь Нахаш захватил холм и тотчас же начал возводить новый дом для своего бога – то святилище, защиту которого Нахаш обеспечил клятвенным договором с Иеффаем. Дом Милхома был устроен очень просто. Посреди замкнутого со всех сторон дворика стоял идол: полый столп, увенчанный изваянием быка; в столпе было две дверцы, внутри можно было разводить огонь. Царь Нахаш самолично освятил дом бога жертвенным сожжением и поручил его заботам трех священников.
Ни один израильтянин не присутствовал при жертвоприношении, с того дня прошли уже месяцы. И вдруг пополз слух, что сожгли тогда не животное, а человека, что жертвой был израильский мальчик по имени Бен Хаиль, один из тех мальчиков, которых Нахаш, захватив Елеалех, взял в плен и отправил в свою столицу.
Галаадитяне, жившие в окрестностях Хешбона, заволновались. Правда, и другим богам, издавна обитавшим на холме Хешбон, раньше приносились особые, человеческие жертвы, но только при больших несчастьях или необычайно великих победах. А царь Нахаш принес человеческую жертву, не имея на то особой причины, он сделал это из чистого озорства, чтобы только позлить и опозорить галаадитян и их бога Ягве.
И галаадитяне не захотели долее терпеть в своей стране враждебного бога, в чреве которого был сожжен мальчик Бен Хаиль. Более разумные среди них напоминали, что Иеффай строго-настрого запретил прикасаться к чужому святилищу, он поклялся аммонитянам, что этого не произойдет. Но более рьяные возражали, что клятва его недействительна, раз Нахаш не сдержал своей. Вот и священники в Массифе того же мнения.
Темной ночью толпа разъяренных мужчин ворвалась в святилище, избила священников, обрезала им бороды, порушила стены, свалила изваяние и осквернила его. Когда взошло солнце, сторонники Милхома, созванные священниками к месту ночного разбоя, увидели святилище поруганным. Все вокруг было заляпано калом, богу Аммона и его царю нанесено нестерпимое оскорбление, договор Иеффая преступно нарушен.
Когда весть об этом событии достигла ушей Иеффая, его затрясло от злости. Благочестивые болваны разрушили все, чего он добился хитростью при переговорах с Нахашем. Жуткое подозрение зародилось в его душе. И он тотчас собрался в Массифу.
Кетура никогда не навязывала ему советов, но на этот раз осмелилась.
– Я знаю, – сказала она, – ты сделаешь все, чтобы отомстить за Милхома. Но задобрить надо не только бога, задобрить надо и царя Нахаша. Отдай ему Иаалу. Отдай немедля.
Иеффай понимал, что Кетура права. После этого разбойного налета не было другого способа избежать войны. Но хотя он мог подавить в себе все, что восставало в нем против союза с Аммоном, – и сознание предательства своего народа, и боязнь прогневить своего покровителя Ягве, но отдать ему Иаалу он был не в силах. Пускай Нахаш приносит жертвы своему Милхому: он, Иеффай, не может принести свое дитя в жертву Богу.
Кетура не догадывалась о его душевных муках. И была уверена, что он породнится с Нахашем. За долгие годы совместной жизни она никогда еще не была так от него далека. Жалея ее, Иеффай дал уклончивое полуобещание.
И тут же стремительно бросился на юг, к Хешбону. Созвал мужчин, разрушивших святилище, расспросил, как было дело. Люди они были простодушные и не чувствовали за собой никакой вины. Да, они знали о его запрете, но разве преступление, совершенное царем-идолопоклонником, не отменило этот запрет? Даже в Массифе говорили, что Милхома надо изничтожить на земле Галаада.
Иеффай поспешил в Массифу и, едва сдерживая кипящую в нем ярость в присутствии Циллы, призвал Самегара к ответу, сразу заорав:
– Это ты склонил галаадитян нарушить мой приказ! Это ты выставил меня клятвопреступником перед царем Аммона!
Самегар, удивленный не меньше хешбонских ревнителей веры, возразил:
– Что ты такое говоришь, Иеффай! Ведь Нахаш принес в жертву своему богу израильского мальчика. Как же я мог запретить людям отомстить за Ягве?
Иеффай увидел, как тонкие губы Циллы искривились в злобной усмешке, и опять накинулся на Самегара:
– Вы нарочно это все подстроили! Вы готовы погубить Галаад, лишь бы разрушить то, что создано мной! Чего уставился, болван безмозглый! – заорал он и ударил Самегара в лицо. Цилла пронзительно взвизгнула, и Иеффай повернулся к выходу.
– Ты даже не понимаешь, что натворил, – бросил он на ходу.
В
