Мне очень хотелось вернуться назад, и даже хотелось вернуться в тот вечер, когда я безрассудно перемахнул через балконные перила, спрыгнул в высокую траву и устремился навстречу приключениям, не взирая на все увещевания Марго. «Она была права в тот раз, и теперь она абсолютно права, — уговаривал я себя. — Не нужно никуда идти, потому что эта история уже закончилась: все разошлись краями и никто не пострадал. Ну не гневи ты Бога, Эдуард! Остановись!» Голос разума подавлял все остальные голоса, но внутри притаилась гадина и ждала своего часа.
А ещё я хотел вернуться в далекое прошлое, в тот злополучный день августа 1985 года, такой же беспросветный и слякотный, когда я в первый раз убил человека. Мне было тогда семнадцать лет. Я был совсем ещё ребёнком — чистым, добрым, наивным. Но уже тогда я не умел уступать своей гордыне.
Он появился неожиданно — вышел откуда-то из подворотни. По его диким глазам я понял, что человек — на кумарах… Ханка, морфий, героин, реланиум, димедрол, гашиш, эфедрон — не знаю чем он убивался, но тогда уже было полно всяких наркотиков, и наркоманов было огромное количество. Да что там говорить, даже мы, малолетки, кое-что распробовали.
Ему было лет тридцать. Блатные повадки и фиолетовые запястья с татуированными пальчиками подсказывали, что этот «баклан» частенько заходит в зону. Настоящий архаровец, да ещё в полном неадеквате, ну и давай у меня перед носом чертить распальцовку, выкрикивать какие-то непотребные слова, хватать меня за грудки… Такая шваль обычно бывает тише воды, ниже травы за колючей проволокой, но стоит им выйти на свободу, они начинают себя чувствовать «людьми», и зразу — пальцы веером, сопли пузырём, на ногах фигушки.
Мельком пролетела фраза: «Я чалился, а ты что в своей жизни видел, молокосос?!» — промолчал. Долгое время не связывался. Пытался обойти его, но убегать было как-то стрёмно, а он цеплялся за меня как репей. Не мог я знать в тот момент — сейчас знаю, что от моего выбора зависела дальнейшая судьба, и даже не вспомнил правильные слова тренера по боксу Рашида Александровича: «Деритесь лишь тогда, когда вас загнали в угол и некуда бежать. Во всех остальных случаях уносите ноги, даже если противник слабее вас. Помните, маленькая драка может закончиться большими проблемами: либо вас убьют, либо убьёте вы».
Я мог бы убежать от этого ушлёпка, но мне не позволила именно гордость петлять от него тёмными дворами, да что там говорить — просто показать спину. И вот он попытался меня ударить, а я исполнил красивую «двойку» в лучших традициях советской школы бокса, и этот фуфел тряпочный прилёг затылком на бордюр. Хрясть — треснула черепушка. Распластался. Не шевелится.
Подкрадываюсь к нему на цыпочках, словно боюсь вляпаться в кровь, вытекающую из-под него. В свете уличного фонаря он лежит совсем мёртвый, жёлтый, скрюченный, и гримаса удивления застыла на его физиономии. Долго смотрю в его стеклянные помутневшие глаза. Капли, падающие с неба, пузырятся в лиловых ручьях, покрывают его оплывшее лицо и распахнутую грудь в фиолетовых «вензелях». И тут я замечаю на асфальте его нож — с наборной текстолитовой ручкой и полированным лезвием. Наверно, он выпал у него из рукава, когда я его нахлобучил. Я поднимаю этот нож и кладу в карман, словно поднимаю чужую судьбу.
С тех пор мне неоднократно приходилось спасать свою жизнь ценой жизни другого человека. Повторюсь, меня несколько раз пытались убить по тем или иным причинам, но я пережил всех своих врагов.
Я не знаю, почему на меня выходят эти «демоны». Почему мне, человеку довольно миролюбивому, жалостливому и, я бы даже сказал, сердобольному, всю свою жизнь, с самого детства, приходится прибегать к насилию? Господи! Как много подонков на этой земле! Куда от них деваться? Иногда даже приходит мысль о затворничестве: «Уйду в монастырь или в тайгу». Хотя какой в этом смысл? Тебя и там найдут эти твари, чтобы забрать последнее.
Иногда я вспоминаю батюшку из Псебая, вспоминаю его практически каждый день. «Дьявол тебе мясо своё скармливает, — говорил он, слегка прищурившись, — чтобы ты вкус крови почувствовал. Ему даже своих бойцов не жалко. Он тебе их легко отдаёт. Втягивает тебя в эту кровавую мясорубку, чтобы и тебя потом кому-нибудь скормить».
Это всё началось ещё в раннем детстве: отец как будто готовил меня к войне. С того самого момента, как у меня появляется память (а некоторые вещи я помню с трёх лет), он учил меня драться, учил отстаивать свои интересы и главное — отстаивать своё достоинство. Он любил повторять: «Мы — голодранцы, и у нас нет ничего, кроме гордости. Потеряешь её — превратишься в полное ничтожество».
Он внушал мне мысль, что мы существуем во враждебном и опасном мире, в котором нельзя расслабляться ни на секунду. А ещё он говорил постоянно о какой-то нашей исключительности (его и моей), о каком-то мессианстве в рамках защиты справедливости и добра. «Человечество делится на три категории, — как-то раз заявил папа, — на тех, кто замышляет зло, на тех, кто его осуществляет, и на тех, кто пытается с ним бороться». Помню, я спросил его тогда: «А как же общая масса людей, с молчаливого согласия которых совершается зло?» — «А это ещё не люди, это нимфы… Я говорю о зрелых особях, которые уже берут на себя право совершать поступки».
«С момента появления цивилизации человечество катится в тартарары, — продолжал меня обрабатывать отец, — и ему в этом помогают многочисленные идеологии и религиозные конфессии, которые мешают нам понять истинную ценность жизни и настоящее наше предназначение. Люди — марионетки в руках этих кукловодов, но у нас с тобой — особый путь, и это путь светлого воина. На этом пути ты повстречаешь огромное количество мерзавцев, лжецов и дураков. Противостоять им сможешь только ты, и не удивляйся, что всю свою жизнь ты будешь воевать с ними в одиночку, ибо в этом мире каждый думает только о своей шкуре. Тебя будут подвергать остракизму, обвинять в высокомерии и гордыне. Люди будут считать, что ты слишком много на себя берешь, но ты должен пройти этот путь до конца, не ожидая от них благодарности и понимания».
В детстве я не всё понимал из того, что говорил мой отец, но у меня была хорошая память,
