человеком был и Григорий Васильевич Еремин (о нем: ЛН. Т. 92, кн. 4. С. 513). Семенов сектантов любил, жил среди них, чем мог помогал, заступался за них, обращаясь к покровительству А. Ф. Кони[442]. Но со скопчеством примириться он не мог. Для женщин скопчество означало, в частности, выжигание грудей “до кости”. Силой своего авторитета Семенов спас Софью от этого ужаса. Брат Михаил в “Жажде” подробно описывает всю драму.
В обстановке столыпинской реформы совершился поворот Семенова в сторону большей практичности. Он захотел создать маленькое образцовое (и здесь стремление к совершенству!) хуторское хозяйство. В 1914 г. дед выделил ему в стороне от Гремячки, на опушке леса “Кареевская дача”, две десятины земли (другие опубликованные данные не заслуживают доверия). Леонид с помощью духовных братьев-сектантов срубил избу, которую содержал всегда в необыкновенной чистоте (ее называли светелка), и зажил на своем хуторе крестьянским трудом. Духовные братья помогли ему вырыть пруд и насадить яблоневый сад. И сейчас эти места называются Леонидов пруд, Леонидов сад, хотя ни пруда, ни сада давно нет[443]. По соседству в Гремячке поселился его брат Рафаил. Потом, спасаясь от обращения в скопчество, на хуторе поселилась Софья, с которой Леонид жил как с сестрой, плотских отношений между ними не было. Когда же Леонид стал готовиться принять священнический сан, отец Анатолий указал ему на Софью как на будущую жену (как известно, православный священник при вступлении в сан должен жениться, если уже не состоит в браке, — требование, противоположное целибату католиков).
Ахматова назвала Блока человеком-эпохой. По-своему человеком-эпохой был и Семенов. Если у Блока боли его времени преломились в творчестве, прежде всего в его трагической лирике, то Семенов отразил свое драматическое время в своем жизнестроении. Недаром В. Пяст назвал его “человек-судьба”[444]. Монархист и православный в начале пути, революционер и атеист в годы первой революции, толстовец и сектант после смерти Маши Добролюбовой и окончания революции, хуторянин, вернувшийся в лоно православной церкви, после смерти Толстого...
8. ОКАЯННЫЕ ДНИ
Так подошел 1917-й. Революция принесла Семеновым-Тян-Шанским смерти, глубокие потрясения и жестокие разочарования. Они не могли примириться с тем, что к их семье, жившей среди народа, бравшей на себя заботу о тех крестьянах, которые входили в ближайшее окружение, работавшей ради отмены крепостного права, широко помогавшей крестьянам в голодные годы, народ относился воинствующе враждебно. Все происходившее называли безумием.
После февраля из тюрем были выпущены не только политические заключенные, но и уголовники. С фронтов тянулись дезертиры. Старший брат Рафаила рассказал Леониду о растущем влиянии большевиков[445]. На юге Рязанской губернии возникла банда матерого каторжника Владимира Чванкина. 29 сентября 1917 г. в петроградской эсеровской газете “Земля и воля” в рубрике “Деревенская жизнь” появилась анонимная статья о ее бесчинствах под заглавием “Хулиганство”. Шайка Чванкина без всяких оснований решила, что это дело Рафаила и Леонида Семеновых. В действительности автором был Н. М. Соколов, член Петроградского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Братьев схватили, избили, заставили сколачивать себе гробы; случайно им удалось на этот раз избежать гибели (год спустя Рафаил умер от голода). Младший брат Рафаила и Леонида Александр писал в поэме “Венок просветленным” (семейный архив):
Отец сказал: “Не может быть!
Не мы ли нашему народу
Служили честно, и любить
Так не умел никто свободу!
Освобождением крестьян
Не наше ль имя освятилось?
А внука бросили в бурьян,
Забыты жертвы, все забылось!”
Вскоре, 19 октября около 9 часов вечера, произошло покушение на Рафаила, который жил в Гремячке. Лучше всего привести отрывок из его письма к дяде Андрею Петровичу от 30 октября. “Пришлось и мне кровью пострадать и, к сожалению и к глубокой моей патриотической скорби и боли, не на честном поле брани с внешним врагом, а от предательской пули российского гражданина — выстрелившего в меня через освещенное окно в то время, как я, вернувшись из поездки, готовился ужинать у семейного очага. Пуля из револьвера Нагана вошла несколько ниже левой скуловой кости (угла ее за глазом), пронизала скуловую кость и вышла наружу в нижней части правой височной и застряла в дверном косяке внутренней стенки”[446].
Обстоятельность анатомических подробностей напоминает о том, что один естественник пишет другому.
Меньше чем через месяц в расположенном неподалеку имении, славившемся на всю губернию замечательным садом, — прямо чеховская подробность... — при душераздирающих обстоятельствах был убит вместе со своей глухонемой женой старик П. М. Семенов — двоюродный брат П. П. Семенова-Тян-Шанского. Помещики в своих дворянских гнездах, при своих вишневых садах оказались беспомощными, беззащитными жертвами сладострастной жестокости подонков. Приходится сказать, что расправы производились при попустительстве и одобрении крестьян Гремячки и соседних деревень.
9. ГИБЕЛЬ
По письмам можно проследить чувства, настроения, мысли, поведение Л. Семенова в эти поистине окаянные дни осени 1917-го. Вот он рассказывает дяде Андрею Петровичу 13 октября: “Дорогой Андрюша. Ты знаешь, конечно, всю трагическую обстановку, в которой мы живем. Гремячка разорена, лес порублен. Мы сами иногда каждую минуту опасаемся за свою жизнь <...> У меня уютно и, кажется мне, безопасно. Очень уж далеко идти меня громить, а ведь теперь осень <...> На меня в народе обида за то, что я “пригнал” солдат освободить Рафу, подавал телеграммы с жалобами за Рафу — и наконец “пропечатал” все в газетах <...> А я этой статьи и не видал <...> Ко мне еще все-таки народ относится сравнительно хорошо. Оставили небольшой уголок леса “для меня” нетронутым <...> Я лично — ты наверное уже слышал об этом — все свои и личные и народные упования сосредоточил в Православной церкви”[447].
Спустя три дня после того, как большевики взяли власть, раздавленный этим событием, умер Дмитрий Петрович, отец Леонида. Сын тяжело переживал свое горе. Взгляд его на происходящее оставался непоколебленным. 12 ноября он пишет матери: “Я стараюсь никуда не показываться, сижу у себя дома. Ехать ведь мне отсюда некуда, да и где же теперь безопасность. В это время безопасность только в смирении и в преданности воле Божией. Я ни в какую политическую борьбу не вмешиваюсь, а только скорблю о происходящих ужасах. Сам же близко принимаю к сердцу только судьбу Церкви, потому что, думаю, только оттуда и может прийти спасение России”[448]. Наконец, еще через месяц, 10 декабря, Л. Семенов пишет опять дяде Андрею Петровичу:
