оружие, было тогда в Израиле, но нигде не было видно ни щита, ни копья. Отцы семейств лениво нежились на одеялах, ходили по толстым коврам, ездили на белых ослицах, и сердца их были полны желтого страха.
«Но тут восстала Девора – пророчица, мать в Израиле. Она поставила Варака во главе войска и разослала гонцов по всей стране. Затрубили на рыночных площадях трубы, затрубили рога у колодцев и водопоев. И мужчины Израиля услышали ее зов и взяли в руки копья. И все – и князья, и всадники, и главы родов, и простые крестьяне, кто с легким, кто с тяжелым оружием, – спустились в долину. Тут были люди всех родов – и Ефремова, и Вениаминова, и Махирова, и Неффалимова. Только мужчины колена Рувимова никак не могли решиться – так и остались сидеть у своих овчарен и слушать блеяние стад. Галаад тоже остался на своем берегу Иордана, предаваясь ленивым думам и трусливым сомненьям.
И пришли цари ханаанские, и грянул бой в Таанахе и у вод Мегиддонских. Ни серебра не добыли они в бою, ни рабов. Ягве пришел на помощь своему народу. С горы Сеир обрушился он на врагов всей своей мощью, и земля затряслась, а небо дрогнуло, и тучи пролились потоками вод, и горы закачались пред ликом Ягве. И было утро, но в небе стояли звезды, и звезды сражались против Ханаана. Река Киссон вздулась и вспенилась и тоже сражалась против хананеев: она унесла ханаанских воинов и потопила их в своих водах. И утонуло все войско ханаанское. Остался от него лишь топот разбегающихся коней и их ржание; всадников на них уже не было.
И бежал с поля боя Сисара, военачальник хананеев, и пришел пеший к шатрам кочевников кенеян, и укрылся в шатре одной жены. Да будет благословенна Иаиль, благословенно имя ее среди жен. Сисара попросил у нее воды напиться, она подала ему молока, лучшего, цельного молока в дорогой чаше.
– Зайди, – сказала она, – отдохни, не бойся.
И он лег. Иаиль взяла кол от шатра, и взяла молот в руку свою, и вонзила кол в висок его так, что приколола к земле. И вот он лежал у ее ног; где лег отдохнуть, там лежал теперь мертвый.
А мать Сисары в окно высматривает сына и вопит сквозь решетку:
– Что долго не вижу колесницы его? Не слышу топота его коней?
Умные из ее женщин утешают ее, говоря:
– Делят, верно, добычу, много ее у них. По девице, по две девицы на каждого воина, разноцветная драгоценная одежда Сисаре, два или три дорогих, вышитых с обеих сторон платка нашей госпоже на шею.
Так да погибнут все твои враги, Господи!»
Люди Иеффая, мужчины и женщины, слышали эти слова. Стыд жег их сердца: Галаад трусливо сидел дома в час беды; но вскоре радостный восторг перед кровавым величием Ягве вытеснил этот стыд. Не в силах больше сидеть, они вскочили на ноги, опьяненные и охваченные азартом битвы. Они подпевали и повторяли за певцом слова песни, живописующие великолепие и ужас этой битвы, и хором вторили звукам, воспроизводившим топот и ржание испуганных коней.
Емин внимательно слушал певца. Он был счастлив вдвойне: и сидел рядом с теми, кого почитал больше всех на свете, – Иеффаем и Иаалой, – и предвкушал радость предстоящих сражений. В мыслях он уже отдавал приказы отряду, подражая низкому голосу Иеффая, и несся вперед на колеснице, выставив вперед подбородок, как Иеффай.
Кетура тоже слушала певца. Даже она поддалась настроению песни, хоть и чувствовала, что смысл ее отнимает у нее Иеффая ради ужасной войны – войны против ее бога Милхома. Но она и сама против воли упивалась блаженным восторгом битвы.
Иаала слушала певца по-своему. Песня во славу Деворы для нее была хвалебной песней отцу. Образ ее отца – вот он сидит на судейском престоле, вот он властелином шагает по дикой земле Тов, вот он поражает врагов на поле боя – и образ Бога, в громе и грохоте вселяющего страх в сердца вражеских воинов и безумный ужас в могучие тела коней, в ее голове сливались в один образ, сияющий и великолепный. Песня звала, влекла, гнала куда-то. Иаала пела вместе со всеми, вскрикивала и, охваченная безумным восторгом, кружилась на месте и притопывала ногами.
Безумие охватило и всех остальных. Бормоча что-то бессвязное, они сорвались с мест и закружились в дикой пляске как одержимые. Наконец кто-то из них пронзительно вскрикнул: «Не желаем больше здесь сидеть! Хотим воевать с Аммоном! Веди нас, Иеффай!» Другой голос подхватил этот выкрик, все подхватили его, даже женщины и дети, и поляна, где они сидели, и леса вокруг нее огласились восторженным ревом: «Веди нас на Аммон, Иеффай!» Лес ожил, потревоженные птицы загомонили, разбуженные звери влились в общий хор, и вся земля Тов загремела: «Веди нас на Аммон, Иеффай!»
Поначалу Иеффай не поддавался песне. Он не хотел, чтобы его одурманили красивыми словами, тем более – прославляющими Ефрем, он не хотел, чтобы воинственный угар заглушил в нем голос рассудка. Но он видел, что творится с его девочкой, с его Иаалой: в нее вселился дух Ягве, она была одержима Богом, ее голосом Бог взывал к нему, Иеффаю. Бурный, неудержимый поток нежности захлестнул его душу, и он слился воедино со своей дочерью, став с ней одним существом.
А певец все пел, он пел о том, как Иаиль убивает Сисару колом от шатра. Иаиль и Иаала, дикая коза и газель, близкие родственницы. Иаала мягче, голос ее мелодичнее, но суть у обеих та же. Иеффай чувствовал, как глохнет в нем голос холодного рассудка, как в мозгу роятся, сменяя друг друга, смутные и тревожные мысли. Разве Иаиль и Иаала – одно и то же? Он ужаснулся. Разве Иаала может вонзить острый кол в висок Меше?
А певец все пел, теперь уже о другом. Смутные мысли рассеялись, и Иеффай, как и все, отдался наслаждению воинственной песней. Всей душой прочувствовал он жестокую радость битвы, сам наносил удары направо и
