— торопливо сказала она.
Но Маша рыдала всё громче и говорила прерывающимся голосом:
— Ваше величество… Отец… в тюрьме… безвинно… Он верный слуга ваш и вашего дяди ещё… Он… ничего… Смилостивитесь, государыня… Вы такая добрая…
Анна побледнела ещё больше, и на мгновение её глаза с такой угрозой остановились на Василии Лукиче, что он растерялся. Но сейчас же овладел собою и, стараясь поднять Машу, произнёс:
— Её величеству известно ваше дело. Вы напрасно заставляете страдать сердце государыни. Её величество не может пока ничего сделать для вас.
Маша с отвращением оттолкнула его руку и прижалась лицом к складкам платья Анны.
— Императрица ещё не сказала своего слова, — своим резким, грубоватым голосом произнесла Екатерина, злыми глазами в упор смотря на Василия Лукича.
— Встань, Маша, — настойчиво повторила Анна. — Послушай, милая девушка, — начала она, опускаясь в кресло. — Скажи своему дедушке, канцлеру, чтобы он сегодня же приехал ко мне, я поговорю с ним. Василий Лукич, — продолжала она, не глядя на князя, — я хочу, чтобы к графу Павлу Ивановичу в его заключении относились с должным уважением, без излишнего утеснения. Я хочу, чтобы Верховный Совет незамедлительно рассмотрел его дело и представил нам о сём.
В её тоне слышались повелительные ноты.
— Верховный тайный Совет представит вашему величеству в своё время сентенцию, — ответил, кланяясь, Василий Лукич.
Он видел, что императрица раздражена, но всё же своими словами дал понять, что приговор произнесёт Верховный Совет и только представит о сём императрице, как о совершившемся факте. Василий Лукич с умыслом не прибавил слов «на благоусмотрение» или «на утверждение», подчёркивая этим полную самостоятельность Совета.
И это поняли все, кроме Маши, которую очень ободрили ласковость императрицы и её слова. С просиявшим лицом она снова горячо поцеловала руку императрицы.
Анна сидела угрюмо, закусив губу.
Юлиана и Адель, не понимая слов, видели только, что эта миловидная, такая ещё юная девушка сперва горько плакала, видимо, о чём‑то просила, а потом стала радостной. Значит, императрица удовлетворила её просьбу. И они из‑за плеча императрицы ласково улыбались и кивали головой Маше. Маша тоже радостно улыбалась им в ответ.
Василий Лукич, уже вполне овладевший собой, почтительно стоял в стороне, нисколько не собираясь уходить, чтобы не оставить императрицу с сёстрами.
Он даже был доволен разыгравшейся сценой. На первую властную попытку Анны показать себя самостоятельной он сумел ответить и указать ей, в присутствии её сестёр, что она ничего не может сделать помимо Верховного Совета.
Чтобы рассеять тяжёлое впечатление, сёстры расспрашивали императрицу, когда она предполагает совершить свой вход в Москву. Будет ли на этот день снят траур?
Вопрос о въезде в Москву был уже решён верховниками помимо Анны. Они торопились скорее покончить со всякими церемониями, чтобы в Москве, в присутствии самой императрицы, привести народ и войска к присяге, которой они придавали величайшее значение, и хотели окружить её возможной торжественностью и как бы санкционировать присутствием императрицы.
Текст присяги был наконец выработан. В нём были исключены слова «самодержавнейшей», и присяга приносилась «государыне и государству».
Анна вяло отвечала на расспросы. Екатерина низко наклонилась к ней и говорила:
— Ты что‑то побледнела, сестрица, вот приедешь в Москву — отдохнёшь.
Она уронила платок и прежде, чем кто‑нибудь успел сделать движение поднять его, поспешно наклонилась и быстро шепнула:
— Там верные друзья, жди.
Вялое лицо Анны оживилось, и она украдкой взглянула на сестру. Герцогиня чуть заметно кивнула головой и непринуждённо продолжала:
— Вчера был у меня князь Алексей Михайлович. Хочет просить твоего позволения представить тебе дочь свою Варвару. И дочь же у него! Первая красавица в Москве. Потом заезжал фельдмаршал Иван Юрьевич…
Анна становилась внимательнее.
— Ждут тебя, очень все ждут на Москве.
— Да, сестрица, — сказала Елизавета, не понимавшая тайного смысла слов Екатерины. — Уж очень мы истомились в печалях…
— А тебе, чай, уж и потанцевать захотелось? Ты ведь больно охоча до танцев, — произнесла Анна, не без некоторой враждебности глядя на цветущее, прекрасное лицо юной цесаревны. — Поспеешь ещё.
Елизавета вся вспыхнула.
— Что вы, сестрица, — ответила Елизавета. — Я не к тому. Где о танцах думать! Только, было всё так тревожно да смутно. Всё равно потерянные ходили.
— И взаправду, Аннушка, — лениво сказала Прасковья. — Жили мы как в крепости какой…
Василий Лукич внимательно слушал эти разговоры. Ему не нравилась герцогиня Екатерина. Она открыто, где только могла, выказывала свою ненависть верховникам. Она была резка и решительна, и её присутствие было особенно неприятно князю. Он видел настроение Анны, враждебное, хотя и угнетённое, сам устал за эти дни, неся свои нелёгкие обязанности, оберегая императрицу от всякого постороннего влияния и неусыпно наблюдая за каждым её шагом. Он насильно, вопреки видимому нежеланию Анны, жил во дворце под тем предлогом, что, как начальник дворцовых караулов, он отвечает за покой и безопасность императрицы. Но в душе ему не нравилась роль тюремщика. «Поскорее бы всё кончилось, — думал он. — Поскорее бы в Москву! Будет принесена присяга, всё пойдёт тогда обычным порядком. Кончится неопределённость, смирятся враги, и сама императрица покорится своему положению государыни, которая царствует, но не управляет».
Императрица, несколько ободрённая намёками сестёр, пригласила гостей к столу. Все оживились, особенно цесаревна Елизавета, большая любительница покушать. Одна только Анна Гавриловна сохраняла на лице скорбное выражение. Анна приказала пригласить к столу дежурного офицера. Это она с приезда во Всесвятское делала каждый день. В ней говорил инстинктивный расчёт, что этой высокой честью она привлечёт на свою сторону не одного офицера. И расчёт этот был в значительной степени верен. Кроме того, раза два она подносила собственноручно караульным солдатам по чарке вина, а так как почти все гвардейские солдаты были из зажиточных дворян, то этим она располагала к себе отчасти служилое шляхетство.
Всё это не нравилось Василию Лукичу, но было трудно, даже невозможно помешать императрице выражать своё благоволение отдельным лицам, особенно дворцовой гвардии, тем более что даже по проекту Дмитрия Михайловича Голицына императрице предоставлялась полная власть над отрядом гвардии, назначенным для её личной охраны и охраны её дворца.
Велика была радость Юлианы, когда дежурным оказался князь Арсений Кириллович. Судьба явно покровительствовала в этот день молодой девушке. За столом Шастунов оказался соседом. Под влиянием своего личного счастья он был весел, оживлён, насколько это допускало присутствие императрицы, внимателен, почти нежен к Юлиане. Бедная Юлиана чувствовала себя бесконечно счастливой.
