было испугано и настояло на отправке посольства в Рим. Быть может, это придает новый смысл оскорбительному обращению Критолая с Секстом, которое кажется Груэну столь странным. Вероятно, ахейские лидеры настаивали на примирении с Римом. Критолай еще не имел той силы, как впоследствии. И вот он для виду согласился с ними, сам же коварно сорвал переговоры.
Далее. Судя по тому, что произошло весной 146 г. в Коринфе, где дирижировал народным настроение Критолай, он не очень-то боялся вспышек народной ярости в присутствии римлян.
Паника, охватившая Критолая и ахейцев, никак не является доказательством того, что они не объявили Риму войну. Люди часто пугаются того, что сами накликали. Фиванцы решили воевать против римлян — это признает сам Груэн. Но стоило Метеллу приблизиться, как все до последнего человека в панике бежали в горы. Ахейский гарнизон остался в Мегаре, чтобы удержать Метелла. Но едва увидав его, они без битвы бежали. Наконец, при Истме конница бежала почти без боя. А ведь конница была гордостью ахейцев. И особенно это относится к такому артистичному истерическому человеку как демагог Критолай. Одно дело кричать о войне на митингах, совсем другое — столкнуться лицом к лицу с легионами.
По мысли Груэна, ахейцы не хотели войны. Почему же они отвергли мир, который им был предложен после разгрома Критолая? Полибий утверждает, что на этом настоял Диэй, так как ему одному нечего было ждать милости от римлян. Однако, говорит Груэн, вряд ли люди стали бы умирать, чтобы спасти шкуру Диэя. Просто они понимали, что после того, как они подняли оружие против римлян, союз будет распущен. И решили бороться до конца. Это, однако, вызывает сильные сомнения. В дошедшем до нас тексте Полибия условий Метелла нет. Но сказано, что они были очень благоприятны для ахейцев (XXXVIII, 17, 3). Да и невозможно поверить, чтобы за этот мир агитировал заместитель стратега Сосикрат и Стратий, один из самых уважаемых членов партии Ликорты, наконец, чтобы мир этот казался благом Полибию, если купить его можно было только ценой гибели союза. А что до того, что люди не стали бы умирать, чтобы спасти шкуру Диэя — увы! — в истории такое бывает на каждом шагу.
Главный довод для меня — это жгучее чувство стыда, которое постоянно испытывает Полибий. Если бы он мог приписать все случившееся недоразумению, в котором виноваты были только глупые вожаки, — о, с каким восторгом ухватился бы он за такое объяснение!
Наконец, поведение римлян. Зачем они ввели войска в Пелопоннес, если ахейцы вовсе не объявляли им войны? Сколько раз уж ахейцы резали спартанцев! Они не могли, говорит автор, оставлять такой пожар возле своей провинции. Но, во-первых, Пелопоннес не так уж близко от Македонии и вряд ли война в Лаконике коснулась бы новой провинции. Во-вторых, какой же пожар? Речь шла о маленькой войне между союзом и Спартой, которая должна была закончиться в несколько месяцев. Между тем Груэн прав. Пелопоннес действительно охватил пожар. Но не Спарта его зажгла и даже не римляне.
Автор стремится к тому, чтобы каждый поступок героев этой исторической трагедии стал разумен и обрел смысл. В этом-то и есть, на мой взгляд, его главная ошибка. Если бы мы пытались сделать разумными поступки деятелей революций и народных потрясений, вышла бы великая историческая неправда. Когда Полибий говорит о пандемии, о явлении, подобном стихийным катаклизмам, это отнюдь не отказ от объяснения. Это и есть глубокое объяснение.
Именно эта пандемия была тем пожаром, который должны были затушить римляне.
Несколько слов о мотивах Метелла. Павсаний утверждает, что он так стремился помириться с ахейцами потому, что хотел завершить все до приезда Муммия. Эта точка зрения принята всеми учеными. Но если бы он, не тратя времени на переговоры, прямо двинулся в Пелопоннес, он бы как раз благополучно закончил войну до высадки консула. Думаю, им руководили иные соображения. Он был сыном того самого Квинта Метелла, который некогда приезжал в Грецию и пытался разрешить тамошние конфликты. Поэтому он, вероятно, считал себя наследственным патроном ахейцев и искренне стремился их спасти.
И последнее. Говорят с упреком, что Полибий ненавидит ахейских демократических лидеров. Иногда приписывают это его пристрастию к римлянам. Я думаю, любить ему их было не за что. Они погубили его родину. В лучшем случае — если прав Груэн и они не ждали войны, — они повинны в глупости. В худшем — они вовлекли родину в самоубийственную войну. Поведение обоих лидеров недостойно. Критолай бросился наутек. Диэй ничего не сделал для того, чтобы спасти невинных людей, вовлеченных в авантюру. Полибий считал, что долг его был пожертвовать собой и явиться к римлянам, заявив, что он единственный виновник несчастья. Если Полибий и резок, то в нем говорит ахейский патриот.
А. Фукс подчеркивает роль низших слоев населения в Ахейской войне (Fuks A. The Bellum Achaicum ant its social aspect // Journal of Hellenic studies. 1970. P. 78 ff.). Вольбэнк называет Диэя, Критолая и их сторонников — крайними радикалами, которые пришли к власти благодаря неправильной политике Рима. Крайними взглядами ахейских лидеров объясняется их вражда с Полибием (Polybius. Р. 10).
Мне представляется, что политика Рима тут ни при чем. Такие же явления происходили в Спарте при Агисе, а при Клеомене революция охватила весь Пелопоннес. Между тем римляне еще совершенно не вмешивались в дела Балкан.
Скаллард не высказывает определенной точки зрения. Он называет Диэя и Критолая экстремистами. Действия их считает нелепыми и непродуманными, ибо, вместо того чтобы организовать сопротивление, они тратили силы на бессмысленную осаду Гераклеи. Главной же их ошибкой было то, что они приняли примирительную позицию римлян за слабость. «Наказание Коринфа было жестоким, но эффективным… Это был урок всей Греции, показывающий, что Рим устал от ее раздоров, и урок этот не пропал даром… Справедливее укорять саму Грецию в ее медленном самоубийстве, чем обвинять Рим в убийстве и даже геноциде». Греция пала со своего высокого пьедестала, зато наконец познала мир и покой (A History. Р. 290–291).
136
Полибий употребляет характерные выражения: παντα δ’ην πληρη παρηλλαγμενης φαρμακειας (XXXVIII, 16, 7). Φαρμακεια — отрава или чары, колдовство. То есть «все полно невиданного дурмана». Об эллинах он говорит: «εκορυζων»; κορυζα — нечто вроде нашего гриппа; и πανδημει — в английском переводе «malady was universal» (XXXVIII, 12, 5). Толпа, слушавшая Критолая, «συνενθουσιωντος και παρεστηκοτος ταις διανοιαις», т. е. бесновавшаяся вместе с ним, обезумевшая (XXXVIII, 12, 7).
137
Walbank. Polybius. P. 30.
