Снова наступило лето. Казалось, только вчера была осень. Но разросшиеся листья деревьев и задувшие северо-восточные ветры однозначно свидетельствовали о приходе лета. Впрочем, предоставим богам вершить свою волю: им угодно, чтобы наступило лето, значит, будет лето.
Мы изнемогали от духоты и зноя — какие еще требуются доказательства в пользу лета? Солнце так раскаляло камни под ногами, что они обжигали ступни даже сквозь сандалии. Носить доспехи в такую жару — само по себе испытание. Воины теряли сознание и падали в обморок во время учений. Правда, лучшие воины полегли на полях сражений, и пополнение формировалось из кого придется. За оружие смогли взяться и желторотые юнцы, которым раньше запрещали воевать, и сморщенные старцы, которым недавно внуки настоятельно советовали сидеть дома. Напрасно Приам приказывал этим воякам занять места на стенах и вести наблюдение за окрестностями. «Пусть этим займутся раненые!» — отвечали они и рвались послужить Трое на поле боя.
Глядя на них, уже и женщины выразили желание вступить в армию. «Конечно, — говорили они, — с амазонками нам не сравниться, но старикам и мальчикам мы не уступим, это точно». Феана пыталась образумить троянок, но те отвечали, что не пристало ей, жрице Афины, разубеждать их, ведь Афина — богиня войны. Женщины распределили между собой посты на стенах, чтобы метать оттуда снаряды со скорпионами и горячий песок в случае необходимости.
Троя обветшала и внушала жалость, как и ее армия. Камни из мостовых выкорчевали и пустили на ремонт крепостных стен. Фонтаны пересохли. Сфинкс на рыночной площади был едва виден из-под груды мусора. Люди приходили сюда продать пожитки или выменять на них немного скудной еды — заплесневелого зерна, скисшего вина. Одежду никто не стирал: жалко было тратить на стирку драгоценную воду из запасов, а внешние источники стали недоступны. Передышка закончилась, греки снова душили нас со всех сторон.
Иногда я обсуждала сложившуюся ситуацию с Антенором, который пытался сохранять достойный вид несмотря ни на что.
— Мы упустили время, — говорил он. — Греки поняли, что мы находимся на грани отчаяния, и теперь они могут не прилагать усилий — просто набраться терпения и ждать.
— Антенор, как ты думаешь, что с нами будет? Только честно.
— Хотелось бы верить, что греки сдадутся и уплывут. Но для этого нужны чрезвычайные обстоятельства: например, эпидемия чумы или серьезный конфликт между вождями. Однако пока о новой эпидемии чумы ничего не слышно, а что касается конфликтов, то они только и делают, что ссорятся между собой.
— А если греки не уплывут?
— Ты знаешь, как поступают с побежденными городами. Их сжигают, ровняют с землей.
Опять это видение, это ужасное видение, которое уже давно преследует меня: Троя в огне… греки на улицах… банши рушатся.
— Я не понимаю этого, — сказала я.
Он помахал руками, словно отгоняя тему разговора, а потом медленно положил ладони на стол. Когда он смотрел в сторону, я так же медленно положила свои ладони рядом с его. Они имели очень похожую форму.
Как странно, что этот день никак не выделяется в моей памяти из череды других. Напротив, он сливается с ними в своей обыденности. Я проснулась в обычный час. Как всегда, я смотрела на Париса и, как всегда, чувствовала в сердце укол счастья и недоверия: неужели это правда, что я вижу его?
«Когда ты предо мной — в душе всегда волненье. Вся трепещу без силы, без дыханья», — когда-то мне встретилось такое описание любви. И это правда. Каждый раз при виде Париса я чувствовала то же волнение, что и в первый раз. Как тогда, когда впервые увидела его в своем дворце в Спарте.
Мы вместе позавтракали. Простой завтрак: ячменная каша и сыр. Он сказал, что должен пойти на утреннее совещание к Ан-тимаху. У меня не возникло никакого предчувствия. Все было слишком обычно.
Вскоре Парис вернулся, чтобы облачиться в доспехи. Лазутчики доложили, что греки готовятся идти на приступ. Рана Филоктета окончательно зажила. Я не обратила внимания на эти слова. Я стерла образ раненого Париса из своего сознания, словно хотела изменить будущее. Я помогла Парису надеть доспехи, сама застегнула застежки льняного нагрудника, подала меч и колчан. Молодой слуга доделал остальное: помог надеть панцирь, серебряные наручи и поножи, шлем. Мы с ним чуть отступили, чтобы полюбоваться Парисом в полном боевом вооружении. Он был великолепен.
Я наклонилась и коснулась пальцами губ Париса, едва видных из-под нащечников шлема. Губы были теплые и мягкие.
Я так привыкла к этим действиям и чувствам: его облачение, наше прощание, мое ожидание. Я примирилась с ними, как с ритуалом, и поверила, что он будет продолжаться вечно: его облачение, наше прощание, мое ожидание. И хотя вокруг погибают, нас это не коснется. Так и будет продолжаться: наше прощание, мое ожидание…
— Ступай, — шепнула я. — Будь моя воля, не отпустила бы тебя.
— Это я знаю, — кивнул он и положил руку мне на голову.
Если бы меня спросили «Неужели не было ничего необычного? Совсем ничего?» — я бы ответила: «Разве что это — он положил руку мне на голову». Но ведь это мелочь, непроизвольный жест. И лишь оглядываясь назад, доискиваясь признаков того, что уходящий предвидел свою участь и хотел оставить нам особую память по себе, мы обращаем внимание на такие мелочи.
Парис выехал через Скейские ворота, предназначенные для воинов. Он гордо стоял в своей колеснице, обратив лицо к врагу. Греки приближались, разбившись на отряды, копья ощетинились. За колесницами следовали пешие воины. Казалось, греки заполнили все поле: несмотря на потери, их осталось неправдоподобно много. Фланги обеих армий сомкнулись, раздались воинственные крики. Я заняла место рядом с троянками. Больше я не пряталась от людских глаз. После гибели Гектора мой Парис стал первым из сыновей Приама.
Соседки не обратили на меня внимания. Они, не поворачивая головы, безотрывно смотрели перед собой. Их враждебность больно отозвалась во мне. Я убила их мужей. На их месте я бы чувствовала то же самое. Но ради Париса я должна стоять рядом с ними.
Крики и кличи становились громче, одна стычка переходила в другую. Ни одна из сторон не собиралась уступать. Блестели на солнце мечи, вращаясь, летели копья. Но кто же побеждает?
И вот троянцы стали подаваться назад, уступая постепенно, шаг за шагом, а потом их строй резко сломался, и они побежали к воротам, преследуемые торжествующими греками. Троянская армия превратилась в толпу, рвущуюся в город. Где же Парис? Недавно я видела, как он спешился и вступил в рукопашную. Но в толпе, бегущей к воротам, его не видно.
Наспех обученные, плохо подготовленные, немощные солдаты спасовали перед вражеской атакой. Подобно стаду перепуганных овец, они толкались в воротах. Вбежав, они со скрипом закрыли ворота и опустили засовы. В результате те воины, которые не струсили, не побежали, были отрезаны от города. Они сражались в меньшинстве, беря пример с Гектора, который сражался в одиночку. И тут я снова увидела Париса, к которому с разных сторон подступали трое греков. Куда бы он ни повернулся, все равно его спина оказывалась под ударом.
