Тце-Хси не обманывала себя надеждами. Она пережила уже один погром Пекина, ясно помнила ужасы 1860 года, когда с китайцами, восставшими против открытого ввоза в их отечество опиума, расправлялись за это культурнейшие народы Европы: англичане и французы. Но, конечно, Тце-Хси могла думать, что за сорок лет нравы могли смягчиться...
Сам богдыхан относился ко всему совершавшемуся с большим равнодушием. Словно его не касался весь этот ужасный погром, словно не близкое ему дело погибало в эти дни. Бледное лицо «сына Неба» отражало полное безучастие ко всему имевшему место в стране. Он страшился лишь одного: как бы опять не протянула ему тётка роковую золотую пластинку. Но Тце-Хси уже совладала с порывом отчаяния, охватившим было её, и думала теперь о будущем, о том, как бы предотвратить дальнейшие последствия столь внезапно разразившейся грозы.
Думала и ничего не могла придумать...
До чего было поспешно и неожиданно для самих беглецов их бегство, это доказывается уже тем, что на первом же привале в бедной китайской деревеньке для «сына Неба», так ещё недавно утопавшего в сказочной роскоши, жизнь которого так ещё недавно была сплошным праздником, не нашлось ничего, чем бы он мог утолить голод.
Случайно поймали на улице курицу, за которой пришлось долго бегать, прежде чем удалось изловить её, — вот и всё, что приготовили для повелителя 600-миллионного народа.
Тце-Хси теряла голову; всё дело представлялось ей погубленным, она не видела исхода из своего ужасного положения и с тревогой смотрела на Туана и Тун-Фу-Сяна, сохранявших полное внешнее спокойствие.
Наконец она не выдержала и, оставшись в курной фанзе наедине со своими главными подвижниками, разразилась слезами:
— Погибло, погибло всё!
Туан смотрел на неё бесцветными, ничего не выражавшими глазами:
— Погибло? Почему?
— Пекин во власти иностранцев!..
— Что же из того! Погиб только Пекин.
— Но он — столица страны...
— Столица там, где богдыхан и мы...
— Ты на что-то надеешься?
— Не надеюсь, а уверен в будущем... Что делать? Из-за вмешательства русских задуманное не удалось... Но оно не удалось в настоящем, будущее же в наших руках...
— Да, будущее в наших руках! — с жаром согласился Тун-Фу-Сян. — Пройдёт немного времени, и опять под мои знамёна сойдутся маньчжуры. Они любят меня, своего вождя, и не оставят в такие минуты.
— Об открытой борьбе пока нам нечего и думать! — перебил его Туан.
— Но что же тогда делать? вопрошала Тце-Хси.
— Вспомним изречение величайшего из мудрых: «Где сила ничто — там всё ум». Китайский народ остаётся верен Дайцинам. Если нужно, он весь восстанет по первому знаку «сына Неба». Но нет! Теперь не нужно этого, потому что дальнейшее сопротивление приведёт только к новому кровопролитию... Мы же должны во что бы то ни стало избегнуть этого. Пусть падёт Пекин, священная, великая столица нашей страны. Это будет наша великая жертва. Горе, горе тебе, тысячелетний город. Горе тебе, народ мой! Поругание ждёт храмы предков, унижение ждёт всех, кто приходил молиться в них. Вслед за могучими благородными львами пришла в великой город трусливая, алчная волчья стая и начала рвать на части тело павшего в борьбе исполина... Но неужели эти люди, присвоившие себе первенство среди народов мира, гордящиеся своим умом и высотой! полёта своей мысли, могут хоть на мгновение подумать, что китайский народ забудет своё унижение, простит оскорбления и поругание его лучших чувств? Нет, это не забывается и не прощается. Не всегда же русские будут действовать заодно с европейцами; когда-нибудь нам, китайскому народу, придётся очутиться лицом к лицу с ними, и тогда... Теперь горе нам, тогда будет горе им, европейцам... Нет, Тце-Хси, не всё ещё погибло. Великая борьба только, начинается, и неизвестно, кто выйдет из неё победителем.
Туан говорил, и в каждом его слове, в каждой нотке его голоса слышалось непоколебимое убеждение. Тце-Хси слушала его и невольно проникалась верой, что и в самом деле ещё не всё погибло для Китая и в недалёком будущем возможно возобновление борьбы...
— Но что же делать нам теперь? — растерянно спросила она.
— Прежде всего удалиться в такое место, где все мы были бы в полной безопасности от иностранцев.
— Но куда?
— Я уже наметил Синь-Ань-Фу... Он в горах, и иностранцам не добраться туда.
— А если они всё-таки придут?
— Мы уйдём ещё дальше — вглубь страны... Тут маньчжуры Тун-Фу-Сяна сослужат свою службу.
— Можно ли положиться на них после всего, что произошло?
— О! — горячо воскликнул маньчжурский вождь. Разве мои солдаты не были опорой Дайцинов? Разве не они, маньчжуры, охраняли династию?.. Вспомните, в делах, прискорбных для нас, маньчжуры не потерпели ни одного поражения. Перед своим отъездом я видел, как бились они на стенах столицы; даже русские, которым никто не может противостоять, и те не сразу взяли верх над моими воинами.
Тце-Хси ласково взглянула на Тун-Фу-Сяна.
— Всё теперь в том, — сказал Туан, — чтобы по возможности отдалить кровопролитие. Пусть начнутся переговоры о мире...
— Нет никого, кто бы повёл их...
— А старый Ли?
Тце-Хси покраснела даже под слоем белил, покрывавших лицо. Она действительно забыла о знаменитейшем и мудрейшем из государственных людей Китая — вице-короле Кантона, маститом Ли-Хун-Чанге, дипломате гениальном, уже много раз улаживавшем путём переговоров всякие затруднения, в которые попадал Китай.
Из ничтожества вышел этот «китайский Бисмарк», как называли его в Европе, хотя значительно справедливее было бы Бисмарка именовать «европейским Ли-Хун-Чангом». Сын дровосека, на которого обратила внимание мудрая повелительница Китая, с необыкновенной быстротой поднялся на, казалось, недосягаемую для него высоту и выказал такие дипломатические способности, какие даже нельзя было подозревать в человеке, получившем специальное китайское образование, то есть изучившем сочинения Конфуция, Лао-Цзы и других китайских мудрецов. Имя итого человека гремело во всём мире; не было ни в Европе, ни в Америке правительства, которое не принимало бы в расчёт его заявления.
— Я боюсь, что Ли уже стар! — покачала головой Тце-Хси.
— Но он пользуется доверием иностранцев.
— Тогда я боюсь другого.
— Чего же?
— Ли будет, как всегда, держать сторону русских. Он — друг их.
Туан нетерпеливо махнул рукой:
— Я не раз говорил, что для Китая опасны только русские. Они одни непобедимы, и если Ли ценой каких бы то ни было уступок войдёт с ними в соглашение, заключит союз, — это будет его величайшей заслугой перед Родиной.
— Но если русские потребуют Маньчжурию?
— На что она им? Россия так велика, что новые территории — лишняя обуза для неё. Но несомненно, что русские, которые и теперь полные хозяева Маньчжурии, не уйдут оттуда, пока не будут уверены, что построенная ими железная дорога останется в полной безопасности... Пусть же ведёт все переговоры старый Ли, а на помощь ему мы пошлём князя Цина, которого любят, безусловно, все иностранцы...
