Не раз случалось, что в длинные и пустые субботы я застревал без единой крошки чтива, уже к десяти утра расстреляв весь боезапас, принесенный из библиотеки Маркуса. От жуткого голода я хватал книги с папиных этажерок, все, что попадалось под руку: «Легенда об Уленшпигеле» в переводе Авраама Шленского, «Тысяча и одна ночь» в переводе Иосефа Иоэля Ривлина, Исраэль Зархи, Менделе Мохер Сфарим, Шалом Алейхем, Кафка, Бердичевский, Рахель, Бальзак, Гамсун, Игал Мосинзон, Мордехай Зеев Файерберг, Натан Шахам, Ури Нисан Гнесин, Иосеф Хаим Бреннер, Хаим Хазаз и даже сам господин Агнон. Почти ничего я не понял, кроме того, что увидел через очки папы, — то есть, что еврейское местечко в диаспоре было жалким, убогим, ничтожным. Глупым своим сердцем не вполне прочувствовал я трагический конец еврейского местечка.
Большинство великих произведений мировой литературы папа приобретал на тех языках, на которых они были созданы, поэтому мне не дано было заглянуть в них. Все, что было там на иврите, я, если и не прочел по-настоящему, то уж, по крайней мере, понюхал. Перевернул каждый камень.
* * *
Конечно же, я читал и детское приложение к газете «Давар», и книги для детей, входившие во всеобщее «меню деликатесов»: стихи Леи Гольдберг и Фани Бергштайн, «Остров детей» Миры Любе. Читал все истории Нахума Гутмана: это были маршруты моих первых в жизни путешествий по миру, доставивших мне огромное удовольствие, — Африка, где в земле Лобенгулу жил повелитель Зулу, Париж из другой его книги «Беатриче», Тель-Авив, окруженный песками, цитрусовыми плантациями и морем. Разница между Иерусалимом и Тель-Авивом, связанным со всем остальным большим миром, представлялась мне разницей между нашей здешней зимней жизнью — в черно-белых тонах, и жизнью лета — полной красок и света.
Особенно захватила мое воображение книга Цви Либермана-Ливне «На развалинах», которую я перечитывал множество раз. Жила-была во дни Второго Храма далекая безмятежная деревушка, затерянная меж гор и виноградников. Однажды добрались до нее солдаты римского легиона, вырезали всех жителей — мужчин, женщин, глубоких старцев, разграбили имущество, сожгли дома и пошли дальше своей дорогой. Но жители деревни успели спрятать в одной из горных пещер своих маленьких детей, тех, кому еще не было двенадцати, и кто не мог наравне со взрослыми участвовать в защите деревни.
И вот после резни дети выбрались из пещеры и увидели свою сожженную деревню, однако не впали в отчаяние, а решили — в результате обсуждения, походившего на общее собрание кибуцников, — что жизнь должна продолжаться, и они должны поднять деревню из руин. Итак, они выбрали разные комиссии, в которые вошли также и девочки: дети эти были не только мужественными и трудолюбивыми, но и на удивление просвещенными. Шаг за шагом, упорным трудом им удалось собрать немногих оставшихся в живых коров, коз и овец, починить стойло и загон, восстановить сожженные постройки, возобновить полевые работы, вспахать землю и засеять ее, создать образцовое сообщество детей — этакий идеальный кибуц: община Робинзонов, у которой не было никаких Пятниц.
Никакая тень не омрачала существование этих детей мечты, живущих в равенстве и во взаимном сотрудничестве: ни борьба за власть, ни соперничество, ни зависть, ни непристойность секса, ни призраки их погибших родителей. Воистину, все, что там происходило, было полной положительной противоположностью тому, что произошло с детьми в «Повелителе мух» Уильяма Голдинга. Цви Ливне наверняка намеревался создать для израильских детей захватывающую сионистскую аллегорию — вот, «поколение пустыни» вымерло, его сменило поколение Эрец-Исраэль, поколение, исполненное мощи и мужества, о котором Шаул Черниховский писал: «железные оковы спадут с него». Это поколение собственными силами поднялось «от Катастрофы — к героизму», от тьмы — к великому свету. (В моем, иерусалимском, варианте, в продолжении книги «На развалинах», которое сочинил я в своем воображении, дети не ограничились дойкой, сбором маслин и винограда, они нашли там тайник с оружием, или — еще лучше — сумели изобрести и производить собственными силами пулеметы, минометы, бронемашины. Либо ПАЛМАХ сумел тайно доставить это оружие в глубь веков, за сто поколений до наших дней — прямо в руки детей из книги «На развалинах». Вооруженные таким образом эти дети — Цви Ливне и мои — поспешили и успели достичь склонов холма, на котором стояла крепость Масада, последний оплот восстания евреев против завователей-римлян. Потрясающим огневым ударом с тыла, длинными, точными, сокрушительными залпами из миномета они застали врасплох римских легионеров, тех самых, которые убили родителей этих ребят, тех самых легионеров, которые уже начали продвигаться по насыпи, возведенной для штурма Масады. И вот в тот самый час, когда командир осажденных Элиэзер Бен-Яир уже готов был завершить свое незабываемое прощальное слово, в тот самый час, когда последние защитники Масады уже намеревались броситься на собственные мечи, дабы не попасть живыми в плен к римлянам, в тот самый час я и другие юноши взлетели на вершину горы. Мы спасли их от смерти, а народ наш — от позора поражения.
А затем мы перенесли войну на территорию врага: установили наши минометы на вершинах семи холмов Рима, на мелкие осколки разбили арку Тита и поставили императора на колени.
* * *
А, возможно, таилось здесь еще одно болезненное наслаждение, о котором Цви Ливне, уж конечно, и помыслить не мог, когда сочинял свою нравоучительную, крайне положительную книгу, — Эдипово наслаждение. Темное наслаждение. Ведь эти дети похоронили своих родителей. Всех до одного. Ни одного взрослого не осталось в деревне. Ни отца, ни матери, ни учителя, ни соседа, ни дяди, ни дедушки, ни бабушки. Ни господина Крохмала, ни дяди Иосефа, ни Мали и Сташека Рудницких, ни Абрамских, ни Бен-Ицхаров, ни тети Лилии, ни Бегина, ни Бен-Гуриона. Так самым чудесным образом воплотилось в жизнь старательно подавляемое желание сионистов, а также и мое собственное, тогдашнее детское желание: пусть бы они уже умерли! Ибо они несут в себе все пороки рассеяния. Ибо они такие удрученные. Ибо они — «поколение пустыни». Все время у них претензии и приказания, все время они дохнуть не дают. Только после того, как они умрут, мы, наконец-то, сможем показать им, как все-все на свете мы можем сделать сами. Мы воплотим в жизнь все прекрасное, все, что они хотят, чтобы мы сделали, все в точности, чего они ждут от нас: вспашем, уберем урожай, построим, будем сражаться и победим. Но только без них. Потому что обновленный еврейский народ должен оторваться от них. Потому что все здесь строится в стремлении быть молодым, здоровым, крепким, а не старым и измочаленным. А у них все запутано. Все немного отталкивает. И все более чем немного смешно.
Все это «поколение пустыни», стало быть, испаряется в книге «На развалинах» и оставляет за собой счастливых сирот, легконогих, свободных, словно стая птиц в небесной голубизне. Никого не осталось там, чтобы день-деньской ворчать с акцентом, привезенным из стран рассеяния, произносить громкие слова, навязывать заплесневевшие вежливые манеры, омрачать жизнь всяческой там меланхолией, обидами, повелениями и амбициями. Никто из них не уцелел, чтобы ежедневно читать нам нравоучения: дескать, это — можно, это — нельзя, это — безобразие. Только мы. Одни во всем мире.
