И был еще капитан Немо из книги «Двадцать тысяч лье под водой». Мужественный, гордый индиец, не пожелавший принять жестокость эксплуататорских режимов, отвергает мир, в котором безжалостные агрессоры и эгоистические державы угнетают целые народы и отдельного человека. Испытывая отвращение, если не ненависть к высокомерному зазнайству Запада, капитан Немо решил обособиться от всего и создать свой маленький утопический мир в океанских глубинах.
И этим он, по-видимому, пробудил во мне некий отклик сионистского толка. Мир постоянно преследовал нас, причиняя нам одно лишь зло. Поэтому поднялись мы и отошли в сторону, подальше от наших преследователей, чтобы создать для самих себя нашу собственную независимую маленькую сферу, в которой мы сможем жить жизнью чистой и свободной, подальше от жестокости наших преследователей. Но так же, как и капитан Немо, и мы не будем больше беззащитными жертвами, но силой нашего творческого гения вооружим свой «Наутилус» совершеннейшими лучами смерти. Никто в мире более не осмелится даже попытаться причинить нам зло. В случае необходимости наша длинная рука достанет и до края света.
* * *
В «Таинственном острове» люди, уцелевшие в кораблекрушении, сумели из ничего создать маленькую цивилизацию на безлюдном, пустынном острове. Все уцелевшие были европейцами, все они — мужчины, все — талантливые, щедрые, поборники добра, все — обладатели технических знаний, все — смелые и находчивые. Именно таким — по их образу и подобию — хотел видеть будущее девятнадцатый век: будущее представлялось разумным, просвещенным, героическим, решающим все проблемы с помощью сил Разума, по законам веры в Прогресс (жестокость, инстинкты, беззаконие несколько позднее будут, по всей видимости, изгнаны на другой остров: остров, на котором в роли уцелевших в катастрофе окажутся дети, — в философском романе-притче Уильяма Голдинга «Повелитель мух»).
Работоспособность, сила разума, здравый смысл, энтузиазм первопроходцев — все это помогло людям, потерпевшим кораблекрушение, не только выжить, но даже создать своими руками на голом месте, на пустынном острове процветающую колонию. Этим они завоевали мое сердце, преданное сионистско-пионерской идее, которую я впитал под влиянием отца. Эта идея носила светский характер, ее пронизывал дух просвещения, в ней сочетались энтузиазм, рационализм, вера в идеалы, готовность сражаться за них, оптимизм, приверженность прогрессу.
И вместе с тем, когда над обитателями «таинственного острова» нависала неотвратимая катастрофа, стихийное бедствие, в те минуты, когда прижаты они были к стене, и весь их разум не в силах был спасти их, в эти судьбоносные мгновения, неожиданно вновь и вновь вмешивалась некая таинственная рука Небес, некое волшебное всемогущее провидение и в самую последнюю минуту спасало их от полного уничтожения. «Если существует справедливость — да явится она незамедлительно», — писал Хаим Нахман Бялик. В «Таинственном острове» справедливость существовала, и она являлась незамедлительно, стремительно, как молния, в ту самую минуту, когда не оставалось никакой надежды.
Но ведь то же самое происходило и в ином мире, полностью противоречащем разумным взглядам моего отца: по той же логике развивались события в ночных рассказах мамы, где обитали черти и происходили чудеса, где древний старик предоставлял в своей избушке убежище еще более древнему старцу, где уживались зло, тайны, милосердие, где в ящике Пандоры после всех несчастий обнаруживалась и надежда, которая лежит на дне всякого отчаяния. Такой была и логика наполненных чудесами хасидских сказаний и притч, которые учительница Зелда начала открывать мне, а учитель из «Тахкемони» Мордехай Михаэли, неистощимый сказочник, продолжил с того места, где она остановилась.
Именно здесь, на «таинственном острове», можно сказать, произошло, в конце концов, некое примирение между двумя противостоящими друг другу «окнами» — первыми окнами, через которые открывался мне мир в самом начале моей жизни: рационально-оптимистическое «окно» отца и противостоящее ему «окно» мамы, за которым простирались печальные пейзажи, таящие в себе нечто странное и сверхъестественное, за которым действовали силы зла, но также и силы добра и милосердия.
Правда, в конце «Таинственного острова» выясняется, что рука высшего провидения, которая вмешивалась и раз за разом спасала «сионистское предприятие» уцелевших после кораблекрушения, спасала всякий раз, когда грозило ему полное уничтожение, была, на самом деле, невидимой рукой капитана Немо, того самого капитана с грозным взглядом из книги «Двадцать тысяч лье под водой». Но это не умалило в моих глазах той радости примирения, которую доставила мне эта книга, — она сняла постоянное противоречие между моими детскими сионистскими восторгами и восторгами «готическими», тоже совершенно детскими.
Словно папа и мама примирились друг с другом и жили наконец-то в полной гармонии. Правда, не здесь, в Иерусалиме, а на каком-то пустынном острове. Во всяком случае, они способны были примириться друг с другом.
* * *
Добрый господин Маркус, у которого был магазин новых и подержанных книг, а кроме того библиотека, где можно было брать книги (все это находилось на спуске улицы Иона, почти на углу улицы Геула), наконец согласился и позволил мне менять книги каждый день. Иногда — даже два раза в день. Сначала он не верил в то, что я на самом деле прочел книгу, и устраивал мне экзамен всякий раз, когда я возвращал ему книгу через несколько часов после того, как взял ее в библиотеке. Он задавал разные хитрые — на засыпку — вопросы о ее содержании. Постепенно его подозрительность сменилась удивлением, а удивление — преданностью: он полагал, что, обладая такой потрясающей памятью и такой способностью к быстрому чтению, если при этом я усердно займусь изучением языков, то со временем смогу стать идеальным личным секретарем одного из великих лидеров. Кто знает, возможно, именно меня назначат на должность секретаря самого Бен-Гуриона? Или Моше Шарета? А посему решил господин Маркус, что стоит «вкладывать» в меня с дальним прицелом. Ибо сказано в Экклезиасте: «Пошли хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней вновь найдешь его». И кто знает? Вдруг ему когда-нибудь понадобится какая-нибудь лицензия? Либо быстрое продвижение в очереди? Либо смазка в колеса издательского дела, которым он собирался заняться? И уж тут дружеские связи с личным секретарем одного из великих дороже золота!
Мою переполненную читательскую карточку господин Маркус показывал некоторым своим клиентам, словно гордясь плодами рук своих: «Только представьте, что мы тут имеем! Книжный червь! Феномен! Ребенок, который за месяц проглатывает у меня не отдельные книги, а целые книжные полки!
Так получил я у господина Маркуса особое разрешение чувствовать себя в его библиотеке почти, как в собственном доме. Взять разом четыре книги, чтобы не голодать в два праздничных дня. Или полистать — со всей осторожностью! — свежие книги, предназначенные для продажи, а не для выдачи читателям. И даже заглянуть в романы, не предназначенные для моего возраста, как, например, произведения Уильяма Сомерсета Моэма, О'Генри, Стефана Цвейга и даже Ги де Мопассана.
Зимними днями я, бывало, бежал в темноте, под струями колючего дождя, под хлещущим ветром, чтобы успеть добраться до библиотеки господина Маркуса до шести вечера — до ее закрытия. Суровая зима стояла тогда в Иерусалиме, холод обжигал и колол иголками, по ночам в конце декабря казалось, что изголодавшиеся полярные медведи спустились из Сибири и блуждают в нашем квартале Керем Авраам. И поскольку бежал я без пальто, от моего свитера весь вечер исходил наводящий тоску, раздражающий запах влажной шерсти.
