прощения: «Этого больше никогда не повториться, Эдичка! Я всё поняла!» — «Я знаю, что это никогда не повторится, но уговор дороже денег». — «Прости меня! Умоляю! Не делай этого!» — кричала она, пытаясь вырваться из моих железных клешней. — «Умоляю, прости!» — «Прощаю тебя, любимая», — прошептал я, и тонкий пальчик её хрустнул в моих ладонях. Помню, как побелело её лицо, как выпали из орбит её глаза, как исказился от боли её рот, и помню этот ужасный душераздирающий крик. Но что-то хрустнуло и в моей душе.
— Неужели ты способен на это? — Рита была просто ошарашена.
— Я не смог её бросить. Это оказалось гораздо сложнее, чем я думал. А дальше была полная гипертрофия чувств и отношений. Мы исполняли такое, после чего многие люди побоялись бы взглянуть друг другу в глаза, но только не мы. Мы словно препарировали друг друга, пытаясь вскрыть самые тёмные глубины человеческой души, желая достичь самого дна.
Я задыхался от переполняющих меня чувств, и слова застревали у меня в горле, скапливались там и не могли проскочить наружу. Я перевёл дух.
— И знаешь, что я понял, Марго, когда достиг этого дна? — спросил я через несколько секунд.
Она отрицательно мотнула головой.
— Вот именно тогда я и понял, что нет никакой любви. Нет ничего кроме высшей целесообразности. Бог — это отнюдь не любовь, как принято думать у прекраснодушных оптимистов. Бог — это целесообразность, то бишь жестокое подчинение всего сущего его божьим законам. Хотим мы этого или нет, но рано или поздно мы подчиняемся его воле. Мы живём, несмотря ни на что, и даже боимся умереть, хотя жизнь — это полное дерьмо. Мы размножаемся, несмотря ни на что, рожаем наших детей в этот ужасный мир, подвергая их многочисленным страданиям. Это мясорубка перемалывает миллионы людей. Где же тут Любовь? Скажи, Марго. Где ты видишь в этом мире любовь?
— Ты тяжёлый, невыносимый… И тебя примет только земля, — сказала она почти шёпотом, и чёрные ведьмовские глаза её подёрнулись влажной поволокой; это прозвучало в её устах как пророчество.
В этот момент в дверь кто-то позвонил.
— Я удивлён, что он не появился раньше, — произнёс я задумчиво.
Звонок повторился.
— А кто тебе сказал, что его не было раньше? — усмехнулась Марго. — Он приходил, наверно, часов в девять, в полдесятого, но наглеть не стал: раза три брякнул и отвалил, а я перевернулась на другой бок и продолжила топить массу.
В этот момент в прихожей началась соловьиная трель: на этот раз дядя Ваня решил просто так не отступать, — видно, прижало его основательно.
— Смотри-ка, кому везёт, у того и петух снесёт. А теперь слушай меня внимательно, девочка. Эта бутылка водки — для него. Налей ему одну рюмку, а бутылку спрячь в холодильник. После этого приходи в дальнюю комнату, и я тебе объясню, что делать дальше.
— В каком смысле? — удивилась Марго.
— Помнишь, я сказал тебе, что моя судьба — в твоих бархатных ручках?
— А при чём здесь Петрович? — Широко открытые глаза и полное недоумение.
— Иди, открывай, — прошептал я, но с нажимом. — И помни: для него меня нет.
Марго кивнула головой и отправилась в прихожую, нарочито виляя оттопыренными ягодицами. Казалось, что под прозрачным пеньюаром она совершенно голая. Я улыбнулся, глядя на эту патологическую эксгибиционистку.
Поначалу дядя Ваня не хотел колоться, и у меня возникало впечатление, что он набивает себе цену или всё-таки почувствовал, что его разводят на какой-то блудняк. Но по мере того как ему в горло вливалась водка, язычок его постепенно начал развязываться.
Из соседней комнаты я слышал весь их разговор в деталях, и когда я понял, что Петрович прекрасно знает обладателя тёмно-синей «девятки», то я беззвучно возликовал, одними только мимическими мышцами лица. Расчёт мой был совершенно верный, и он оправдал себя. Маргоша в этом спектакле исполняла роль тайной воздыхательницы нашего «героя». Легенда была такая: вчера он подвёз её до Небуга, и она просто от него обалдела, ну просто посыпалась баба, слетела с катушек.
— Да ладно, Ритуля, знаю я этого баклана! — орал возбуждённый Петрович. — Не убивайся ты так из-за него. Одно не могу понять, на кой шут он тебе сдался? Было бы чё фартовое — я бы еще понял, а с этим типом я в полной непонятке. Это же босота лагерная! Клоп шконочный! Сявка беспонтовая! Первый раз угрелся за бакланку, второй раз — за изнасилование. Ну, не герой это твоего романа, Ритуля!
Марго, конечно, была на высоте. Одно слово — артистка. И так она его крутила, и эдак она его раскручивала. При этом интонация её голоса менялась с крикливого фальцета до бархатного контральто с лёгкой хрипотцой изнывающей от вожделения самки. Женщины врут как душат. В какие-то моменты мне самому казалось, что она по нему угорела.
— А тебе откуда знать, Иван Петрович, по каким мужикам я теку? Я сама не понимаю, как это работает. Полчаса в его машине посидела, а вышла — как обухом по голове. Надо и всё тут! Ну, не красавиц, не балабол, молчун, зато знает цену словам, и такой от него мужской силой веет, что просто мурашки по спине.
Я слушал этот монолог и восхищённо кивал головой в такт каждому слову.
— Ну Марго, ну молодец! — приговаривал я шёпотом, уже не сомневаясь в том, что добрался до этого человека, дотянулся до него рукой.
— Он в машине ко мне пальцем не прикоснулся, — продолжала Маргарита рассказывать историю, придуманную мной. — Ну, посидели, покурили, поболтали ни о чём. Он даже деньги взял за проезд. Хапуга! Я чуть из трусов не выпрыгнула, чтобы ему понравиться, а он глазом своим оловянным не повёл. Вышла из машины, а меня хоть отжимай.
— Тьфу! Да что ты в нём нашла?! — возмутился Петрович. — Оглобля натуральная! Душа — комок грязи! Да он за пару хрустов шейку твою тоненькую переломит. Нет у него никаких сантиментов по жизни. Гопота. Архаровец. И были у него одни только шалавы.
Марго расхохоталась, довольно наигранно, как в оперетте.
— А я кто, по-твоему, дядя Ваня? Девочка-припевочка? Целка по жизни? Да все мы, бабы, шлюхи, если
