— Каково это быть на испытательном сроке? Что-то типа домашнего ареста? — поинтересовался Трент.
— Да ничего особенного. Я просто должна ходить в школу. Хотя Глория ведет себя так, будто я настоящий преступник. — Сиджей засмеялась и закашлялась, вдохнув слишком много дыма.
— Зато она разрешила тебе собаку.
Мы с Рокки подняли головы, услышав слово «собака».
— Как только мне исполнится восемнадцать, я сразу уйду из ее дома.
— Правда? И что ты будешь делать?
— В крайнем случае пойду в армию. Или в монастырь. Мне надо дотянуть до двадцати одного.
Мы с Рокки нашли какую-то потрясающую дохлятину и начали ее обнюхивать, однако Трент и Сиджей не стали нас ждать и продолжали идти: поводки натянулись и оттащили нас, не дав даже хорошенько поваляться. Иногда люди дают своим собакам время обнюхать все важные вещи, но обычно они слишком спешат, и нам, собакам, приходится упускать прекрасные возможности.
— А что будет, когда тебе исполнится двадцать один? — спросил Трент.
— Я получу первую половину доверительного фонда, который оставил мне папа.
— Ух ты! А сколько?
— Около миллиона долларов.
— Вот это да.
— Авиакомпания заплатила компенсацию после катастрофы. Этих денег мне хватит, чтобы переехать в Нью-Йорк и всерьез заняться актерской карьерой.
Через пару домов от нас в траве прыгала белка. Осознав свою роковую ошибку, она замерла. Мы с Рокки пригнулись к земле и бросились на нее, натянув поводки.
— Эй! — рассмеялся Трент. Они с Сиджей побежали за белкой вместе с нами, но, так как поводки в их руках удерживали нас, ей удалось улизнуть. Белка добежала до дерева, взметнулась вверх и зацокала на нас сверху. Если бы не поводки, мы бы точно ее поймали.
На обратном пути мы опять за ней погнались. Эта дурочка ничему не учится.
Иногда Сиджей говорила: «Пойдем к Ветеринару?» — что можно перевести примерно, как «мы едем кататься на машине, ты будешь на переднем сиденье, а потом мы встретимся с Доктором Марти!» Я всегда с энтузиазмом реагировала на это предложение, несмотря даже на то, что однажды вернулась домой с дурацким пластмассовым воротником на шее, который усиливал все звуки и мешал есть и пить.
Когда в следующий раз я встретила Рокки, на нем был точно такой же воротник.
— Бедный Рокки теперь будет петь сопрано, — пошутил Трент.
Сиджей рассмеялась, и дым пошел у нее изо рта и носа.
Вскоре после того как с меня сняли глупый воротник, мы начали ходить в «корпус искусствоведения» — мы приходили в тихое место, я жевала игрушку, а Сиджей играла с вонючими палочками и бумажками.
В корпусе искусствоведения все знали мое имя, гладили меня, иногда даже кормили. Здесь было все не как дома: дома только Сиджей обнимала и ласкала меня, Глория же каждый раз, когда я пыталась к ней подойти и поздороваться, меня отталкивала.
Глория никогда не прикасалась и к Сиджей, поэтому в каком-то смысле моей основной обязанностью было обниматься с Сиджей. Я чувствовала, как боль одиночества внутри ее таяла, когда мы лежали вместе в ее кровати. Я виляла хвостом, целовала ее и даже слегка покусывала ее руку — я была очень счастлива с моей девочкой.
Когда Сиджей отсутствовала, я жила под лестницей. Как-то пришел Трент, и они вместе с Сиджей сделали собачью дверь в двери в подвал, чтобы я могла выходить во двор, когда мне нужно. Я любила проходить через собачью дверь — с той или другой стороны меня всегда ждало что-нибудь забавное.
Иногда, гуляя во дворе, я видела Глорию: она стояла у окна и смотрела на меня. Я всегда виляла хвостом. Почему-то Глория сердилась на меня; впрочем, по опыту знаю, что люди не могут сердиться на собак вечно.
Однажды Сиджей пришла домой поздно, когда солнце уже село.
Она долго обнимала меня и была расстроена и печальна. Потом мы пошли с ней в ванную, и ее опять рвало. Я металась и нервно зевала — когда такое случалось, я не знала, что делать. Мы с Сиджей одновременно подняли головы и увидели в дверном проеме Глорию, которая смотрела на нас.
— Если бы ты поменьше ела, не приходилось бы выворачивать себя наизнанку, — сказала она.
— Ма-ма. — Сиджей встала, подошла к раковине и выпила воды.
— Как прошли пробы? — спросила Глория.
— Ужасно. Я ничего не получила. Похоже, если ты не играешь весь год в их драмкружке, тебя не запишут даже на прослушивание.
— Что ж, если они не хотят, чтобы моя дочь играла в летней пьесе, — пусть пеняют на себя. Никто пока не прославился, играя в школьном театре.
— Точно, Глория. Чтобы стать актером, не нужно вообще играть.
— Я вот в школе никогда не пела, и что?
— А я думаю, чего это за тебя дерутся все звукозаписывающие фирмы!
Глория скрестила руки на груди.
— Между прочим, у меня складывалась блестящая карьера, пока я не забеременела. Тобой. Когда появляется ребенок — все меняется.
— Ты хочешь сказать, что не смогла больше петь, потому что у тебя появился ребенок? Ты что, родила меня через пищевод?
— Ты хоть раз бы меня поблагодарила.
— Я должна благодарить тебя за то, что ты меня родила? Ты серьезно? Интересно, есть ли такие открытки: «Спасибо, что разрешила потусить девять месяцев в твоей матке»?
Я прицелилась и, прыгнув, приземлилась с математической точностью в ногах кровати.
— Слезай! — рыкнула Глория.
Я виновато спрыгнула с кровати и села, опустив голову.
— Молли, все в порядке, ты хорошая девочка, — успокоила меня Сиджей. — Что за проблемы у тебя с собаками?
— Я просто их не люблю. Они грязные, от них воняет.
— Ты бы изменила свое мнение, если бы провела с ними побольше времени, — ответила Сиджей, лаская меня.
— Когда я была маленькая, мать завела собаку.
— А я и не знала!
— Она целовала ее в рот, гадость!.. — продолжала Глория. — По уши была влюблена в нее, а жирная псина только и валялась весь день. Совершенно бесполезная.
— Молли не такая.
— Ты тратишь все свои деньги на собачью еду и на оплату счетов ветеринара, хотя мы могли бы купить столько всего хорошего!
— Теперь, когда у меня есть Молли, мне ничего не нужно. — Сиджей чесала меня за ухом, и я уперлась в нее, тихонько постанывая от удовольствия.
— Ясно. Собаке все, матери — ничего. — Глория развернулась и вышла из комнаты. Сиджей закрыла за ней дверь и вместе со мной легла.
— Мы выберемся отсюда при первой же возможности, обещаю, Молли, — сказала она мне, и я поцеловала ее в лицо.
Я была хорошей собакой и заботилась о ребенке Итана, но я делала это не только потому, что он хотел бы этого. Я искренне любила Сиджей. Я любила засыпать в ее объятиях, гулять с ней и ходить в корпус искусствоведения.
