А потом я думаю, что это только я обо всем этом сожалею, другим-то вроде бы не так уж и жаль, и я понимаю: единственное, что заставляет меня жалеть, по-настоящему, ужасно жалеть, это одна крошечная и огромная штука, это губчато-расплывчатое, невидимое, всемогущее «Я».
Они ничего не знают
Вот там за окном
– Are you aware of Ned Block’s criticism of my idea of targetless higher order thoughts?[15]
Профессор сидит за письменным столом, я стою рядом, кипы бумаг и книг громоздятся, достигая моей груди, он читает конспект, который я вчера послал ему по и-мейлу, и я думаю, как у такого известного профессора может быть такой маленький, тесный кабинет, и говорю:
– I believe he said how can an empty thought about nothing create consciousness?
– Exactly. And what would I reply to that?
– I believe you would reply that it is not consciousness itself which is caused by the targetless higher order thoughts but merely the disposition.
– Exactly. And why do you suggest here, that a combination of Kriegel’s self-representationalism and Chalmers’ panprotopsychism would offer a solution to the problem of targetless higher order thoughts, when in fact, like you just said, they do not pose a problem at all?[16]
Он смотрит на меня. Он сидит за своим письменным столом в своем кабинете-пенале, внутри гигантской игральной кости, без дневного света и свежего воздуха, наискосок от Эмпайр-стейт-билдинг, и смотрит на меня очень незлобиво и снисходительно, как человек, готовый простить собеседнику интеллектуальные недостатки, если только тот объяснит, откуда взялась эта чушь, которую он тут понаписал и отправил ему и которую он, профессор, должен теперь читать и разбираться в ней, он ведь просто хочет понять, он сочувствует мне, несомненно, я только должен объяснить ему, с какой радости я решил, что бесцельная мысль высшего порядка – это проблема, почему я сомневаюсь, что мысль, ни на что не направленная, – это мысль, пусть мысль ни о чем, но все-таки мысль, ментальное состояние, которое обладает структурной мощью, достаточной для создания предрасположенности к сознанию, и я смотрю в его мягкие, стариковские глаза, на его обвислые щеки и говорю:
– Because I do have trouble conceiving of a thought without any content what so ever, I consider thoughts to be functional structures of brain activity, and how can a thought without content have a function?[17]
Он смотрит на меня. Смотрит на меня. Он вздыхает. И смотрит на меня.
– The thought’s function, – говорит он, и голос его звучит выше, чем прежде, гораздо выше, словно он говорит с ребенком, которого, пожалуй, считает милым, и продолжает смотреть на меня своими мягкими, добрыми, сочувствующими глазками, – is not to have any function[18].
Он все еще смотрит на меня, я перевожу взгляд на стену напротив двери, в торце его кабинета-пенала, и вижу, что она выкрашена в желтый, что краска, вероятно, содержит акрил, что стена, похоже, оштукатурена машинным способом, так как штукатурка безупречно ровная, вряд ли это могла сделать рука человека, да и здание слишком велико для ручной отделки. Я смотрю на стену, словно в окно.
– I see[19].
Он вздыхает. Куда он смотрит, не знаю, я смотрю на стену.
– Are you happy here in New York?
– Yes.
– What do you do?
– What do I do?[20]
Я опять смотрю на него.
– When you don’t work on this[21].
Он указывает кивком на мой конспект, уже приземлившийся на письменном столе.
– I take walks. I listen to music[22]. – Я вру.
– Do you see people?
– Yes, sometimes.
– Have you met some of the other students?
– Yes.
– Do you go out for beer?[23]
Он улыбается. Я тоже улыбаюсь. Мы оба знаем, что немцы любят пиво, так же как американцы, и чехи, и лаосцы, и тайцы, и французы, и швейцарцы, и, наверное, все неисламские нации этой планеты, но я улыбаюсь ему так смущенно, как только могу, – хочу, чтобы он думал, будто застал меня врасплох, и хочу, чтобы он этому обрадовался.
– Yes, we do[24].
Он рад.
– Excellent. Always remember: You are in NewYork. Go out. Meet people. Have fun. Don’t stay in too much. Don’t work too much. You can do these things when you are back in Germany.
– You are right, Professor. Thank you very much[25].
Мы не пожимаем друг другу руки. Это мы сделали при первой встрече и, вероятно, повторим при последней, так что после краткого кивка я делаю шаг в сторону из узкого зазора между письменным столом и стеной, профессор возвращается к своей работе, я выхожу в открытую дверь, оказываюсь в коридоре под неоновым светом и думаю: только здесь, в Нью-Йорке, я могу так хорошо сидеть в комнате, смотреть в окно и думать, вот там за окном Нью-Йорк.
