Ко мне подходит гаишница, Тамара Петровна. Та, у которой свекровь с бородой… «Разреши, я тебя угощу», – Тамара Петровна протягивает мне мандарин.
– Ой, спасибо вам, но у меня столько фруктов!
– Нет, возьми. Спасибо тебе за поддержку, – я не понимаю, за какую. – Возьми, возьми, не отказывай мне. Какие у тебя зубки красивые… А глаза! Такие большие, и в них печали много. Ты держись…
Гаишница говорит уже совсем внятно и даже забыла, что еще неделю назад пила с моим покойным папой водку у нас на кухне.
– Да я что… Я выдержу, я сильная. Это вы держитесь, – отвечаю я гаишнице, а та обнимает меня и целует в обе щеки. Сопливо, а тут кажется трогательным. Это что? Тюремный синдром?
– Тамара Петровна, – я срочно меняю тему и градус, – а как свекровь-то? Не приходила больше? Бороду-то она сбрила или что?
– Приходили, приходили в субботу. И муж, и свекровь, – моя реплика гаишницу не задевает, она смеется. Говорю же – адекватная тетка, с хорошим чувством юмора. – Приходили. Оба пьяные в стельку. Их пускать не хотели, но потом пустили. В субботу были, нанесли мне всего. Ты возьми мандаринчик-то, возьми, скушай…
Вечером – часы посещения. Я застолбила два стула в уголке, сижу, стерегу, поджидаю адвоката. Не того, который сознательно довел до исступления нашу завотделением и который меня предал, как выясняется, уже с полгода назад, а второго, нормального, точнее – просто замечательного. Нам надо поговорить, а главное – посмотреть бумаги… Адвокат запаздывает.
Зал посещений постепенно заполняется людьми. Беззубую восемнадцатилетнюю девчонку-дауна пришла навестить бабушка. Обе приземистые, тучные, страшно похожие друг на друга. Еле поместились в кресла, и тут же обе принялись есть. Бабушка все достает из сумки провизию, раскладывает на стуле.
– Бабушка, а Леночке? Дай Леночке пончик, – полувнятно произносит девушка, кивая на меня. Вообще-то мы с ней ни разу не общались, девушка конкретно асоциальна и практически не в силах выражать свои мысли… Да их и нет, похоже. Почему ей вдруг захотелось дать мне пончик?
– Леночка, возьми пончик, – просит бабушка, я отказываюсь, она настаивает: не стесняйся, мол… А у меня язык не поворачивается сказать, что не ем я пончики.
Бабушка с внучкой – одно лицо, одинаковые животы, ноги. Сидят одинаково. Бабушка бубнит что-то о вреде курения, внучка кивает, соглашается: «Да, бабушка, да, я знаю… курить вредно, я брошу…» У девушки двойной подбородок и отвислая нижняя губа, зубы отсутствуют совсем. Она курит в курительно-туалетной ванной постоянно, докуривает чинарики, даже выковыривает бычки из мисок, стоящих вместо пепельниц. Вообще-то я о ней уже рассказывала. Зовут ее Анечка. Да, именно так ее и зовут. Гонят, потому что она приставала, шугают за попрошайничество сигарет, но при этом – «Анечка»…
– Да, бабушка, курить вредно, я брошу… Когда выйду, – шамкает Анечка беззубым ртом, а бабушка все зудит и зудит. Но видно, что ни той ни другой это не мешает, они радуются обществу друг друга, они обе с аппетитом едят. Я вспоминаю, что неделю назад бабушка в неприемный день приходила постоять под окном нашей курительно-туалетного зарешеченного салона. Ей так тоскливо без внучки. А та кричала: «Бабушка, бабушка милая» – и плакала, рыдала в голос, дергала решетки окна, а девчонки ее утешали. Пронзительная мысль: умрет бабушка, умрет и девчонка. Кроме бабушки, она никому не нужна. Родители тут, ясное дело, близко не стояли… Растила ее бабушка. Уж как вырастила.
Вечером – еще один персонаж, которого я раньше не замечала, – тишайшая старушка Раиса Павловна. Хотя, может, она и не старушка вовсе, тут все выглядят старушками… Попросив и получив от меня пару сигарет, она тоже повторяет, чтобы я «держалась», заверяя, что уж у меня-то «все будет хорошо».
У меня точно будет все хорошо. Подумаешь, психушка! Выйду скоро, уже почти полсрока прошло. Выйду, мне вскорости обвинительное заключение предъявят… Мы с адвокатом – с тем, который приходил сегодня, – к этому готовимся, работаем. У меня все хорошо, просто не надо ничего ни с кем обсуждать, даже когда хочется. Обсуждают тут просто от безделья в замкнутом пространстве, от дефицита нормальных эмоций. Так медсестра, полная ханжеского праха, каждое утро чешет языком с больными, совершенно чужими ей людьми. Мне ничего не нужно рассказывать о себе, зачем? Тут никто никому не интересен, симпатии и привязанности чисто ситуационные. К тому же нельзя забывать о своей предельной уязвимости, пока я во власти этих стерв, этого ханжеского праха.
Видимо, чтобы я еще лучше помнила об уязвимости, вечером выкрикивают мою фамилию.
– У тебя таблетки! Сколько можно звать?
– Нет у меня таблеток…
– Теперь есть. Сегодня назначили.
– Я не буду принимать. Пусть мне врач покажет назначение, объяснит, что за таблетки.
– Что ждать? Вон, смотри, в журнале записано!
Я сбавляю тон:
– Давайте все же подождем до завтра, я сама у врача спрошу. За ночь ничего не изменится.
– Ну давай так… – миролюбиво соглашается медсестра, а я не понимаю, что стояло за этой мизансценой.
В чем дело, какие таблетки? Это уловка, чтобы задержать меня подольше? Просто провокация, чтобы посмотреть на реакцию? Не понимаю… Решила не ходить к врачу и ничего не выяснять. Посмотрим, как дальше будет развиваться драматургия, гы-гы! Уже не нервничаю. Глупость какая, нервничать по такому поводу!
Над гнездом кукушки
На рассвете слышались крики, жуткие… В жизни не слышала таких криков, не знала, что можно орать таким в буквальном смысле слова дурным голосом: «Мама, спаси меня! Мама, мне страшно! Я все скажу… Суки, блеа-а-ть! Руки уберите… Спасите!» Жуть. Накануне очередная новенькая была вроде более-менее адекватна, а ночью вздернулась, стала рваться из рук сестер, орать… Ее скрутили, привязали к кровати двумя крепкими полосками тряпок, что-то вкололи, она затихла.
Утром ее развязали со словами: «Иди умойся». Толстая, с мрачным выражением лица молодая женщина поднимается с банкеток, одергивает байковый халат, едва прикрывающий толстые, цвета непропеченного теста ляжки.
Я не думаю о ней, я моюсь сейчас в душе, сделав йогу. Тру ноги и с особой тщательностью – пластиковые тапки, мерещится, что они уже воняют, какая-то навязчивая идея, что ли? Слышу удары в стену в соседнем, курительно-раковинном отсеке. Удары сотрясают стену, как будто в нее колотят кувалдой. Неужели сантехников прислали с утра пораньше, а зачем? Вроде на рассвете с раковинами все было в порядке…
Заглядываю в курительно-умывательный отсек: толстая мрачная девица с немереной силой расшатывает кронштейны раковины, пихая раковину в стену изо всех сил. Удар, еще один… Раковина слетает с кронштейнов, разбивается вдребезги о пол. Снова влетают санитарки, снова девчонку волокут на банкетки, вяжут, вкалывают что-то, она снова орет: «Суки… Я все скажу!» И тут же затихает. Я уже ко многому привыкла, но от зрелища вот этого мгновенного забвения через несколько секунд после укола меня по-прежнему кидает в озноб. Это сколько ж отравы в человека надо всадить, чтобы он так мгновенно откинулся?
