Ведет нас, как обычно, медсестра. Опять та самая, которая настучала, что я якобы фотографирую на «Блэкберри». Снова поучает группу бредущих рядом:
– Нельзя говорить, что они психи, это большой грех. Это больные люди, и кто заболеет, знать никому не дано. Это и с вами может произойти, и со мной… С любым может произойти, ох… С любым, девочки. Их жалеть надо.
«Одна и та же мысль, и даже теми же словами. Снова и снова. Натуральный Иудушка Головлев, могла бы сразу догадаться» – жаль, что способность адекватно оценивать обстоятельства и людей восстанавливается только на второй неделе. Случись это раньше, может, и мой телефон был бы при мне. Хотя вряд ли: меню провокаций в отделении слишком обширно. Кроме дежурных блюд нередки и креативные новинки. Все это, как сказано, часть методики обследования.
Теперь я вижу ясно эту бабу, ее дурацкие ярко-красные брюки и кирпичного цвета куртку, толстый слой макияжа на состарившемся до срока лице… Она вся полна ханжеского праха, который год за годом, слой за слоем покрывал ее чувства, разум, душу. Наверняка отравил печень, почки, поэтому у нее желто-серый цвет лица. Сидя с нами на лавочке, она не умолкает ни на секунду. Обсуждает с «зеленой Шанелью», как болят почки, как у ее мужа болела поясница и как вовремя врачи обнаружили межпозвоночные грыжи… Она ведь водит группы больных каждый день, каждый! Больные меняются, ее с ними ничего не связывает, но она говорит, рассказывает о себе, о своих болезнях. Поучает их, как жить, как относиться к окружающей реальности, делится с ними. Чем делится? Загадка.
Идем назад, в наш пятый корпус. Идем не первый раз, но только сегодня я рассматриваю здание. Мы приближаемся к нему по дорожке, а оно стоит такое приземистое, всего четыре этажа, и жутко длинное. Самое унылое из всех зданий больницы. Вижу огромное зарешеченное окно, это, стало быть, наша курительно-туалетная ванная. Это мое окно! Окно смотрит на меня темным, теплым взглядом, кажется, чуть укоризненно, но видно, что ему сегодня хорошо. Оно не выворачивается наизнанку, не рвется из себя, как давеча, оно созерцает мир, мурлыча что-то себе под нос… Что-то совсем не слышное, заглушенное рокотом кондиционера, облепленного лохмотьями пыли. Но с улицы-то ясно слышно, как оно бормочет. А может, у него всегда такой теплый взгляд, когда оно смотрит на улицу? Может, его наизнанку выворачивает только, когда оно туда, внутрь, смотрит?
Куда и как выворачивается окно, вопрос совершенно досужий, потому что надо срочно снять боты и эту мерзкую куртку и немедленно узнать, отчего это из нашей шестой палаты несется такой визг. Вхожу, действительно визг. Татьяна Владимировна приподняла матрас, а там – гнездо тараканов: отложенные яички, копошащиеся насекомые, десятка два, не меньше.
Почему-то тараканы оставляют меня равнодушной. Я не очень понимаю, почему от вида тараканов надо визжать, омерзительно, конечно, но визжать-то с чего? Кто из нас тараканов не видал? Наверное, надо просто использовать законный повод громко выразить свои эмоции, ведь столько их накопилось в этой юдоли скорби. А тараканы – законный повод. Опять же занятие хоть какое-то.
Палата занята тараканами, а я – розыском своего пропавшего махровенького полотенца невеликого размера. Мое, отдайте! Убеждена, что сперли, хотя барышни в палате говорят, чтобы лучше искала. Что искать полотенце, это же не сим-карта? Я и так уже все перевернула!
– У меня полотенце, похоже, сперли, – говорю я санитарке, мимоходом сталкиваясь с ней в коридоре. Сегодня дежурит та, славная, Лидия Васильевна по прозвищу Бегемотик.
– Это, что ль? У Леонихи под подушкой вчера нашла.
Вечером узнаю, что «переклиненную» Леониху отправили с концами в интернат, в Белые Столбы. Это навечно, из Белых Столбов не возвращаются. Муж отказался забирать ее домой. Что тут скажешь…
Это, конечно, нелегко – жить с Леонихой. Бесспорно. Пытаюсь представить себе, какой у нее муж, и не могу. Леониха! Мне теперь стыдно, что я даже не знала ее имени, или все же знала? Таня, кажется. Сложно сказать, сколько лет ей было, но не много, до сорока точно. А может, и до тридцати. Леониха, то есть Таня, была не только безумна, но и некрасива. И дело не в потрескавшихся, изъеденных губах, покрытых язвами и корками, она просто некрасива. И вряд ли когда-то была красива, даже еще когда не спилась. Но они с мужем, наверное, любили друг друга, по крайней мере какое-то время, или чувствовали что-то, что считали любовью. Представить это трудно, и я воображаю совсем другой расклад.
Муж – преуспевающий, интеллектуальный дядька, жена – некогда красавица, а алкоголичкой стала лишь годам, скажем, к пятидесяти. Он все понимает, у него есть перед ней чувство долга, которого у реального мужа Леонихи нет и быть не может, конечно. Не только потому, что он отдал ее в Белые Столбы. Ясно же, что все испоганилось и стало невыносимым гораздо раньше. А этот воображаемый мужик по-своему любит жену, а та безумна, и лучше не будет, будет только хуже. Его жизнь заполнена безысходностью, вполне понятной. И тут… Я принимаюсь придумывать, что тут может произойти, чем может смениться безысходность, беспросветность жизни воображаемого мужа и что случится потом.
С утра – снова прогулка, теперь к гинекологу. Накануне была совсем весна, влажная и полная запахов, а сегодня подморозило. Бредущая в голове группы «зеленая Шанель» тут же закуривает, и хотя я иду метров на десять позади ее, запах сигареты впервые в жизни раздражает, портит удовольствие от свежего воздуха.
После обеда продолжаются дебаты, морить ли в палате тараканов и если да, то как именно. Поговорив и сказав «морить обязательно», медсестра исчезает.
Начинается обход – с «удвоенной силой», с предварительным шмоном и приказом всем стоять и заправить постели. В отделение пришел то ли главврач, то ли его первый зам.
Сижу на кровати поверх одеяла, на коленях ноутбук. Прямо передо мной – стеклянная дверь, за которой нервно бегает завотделением. Туда-сюда, туда-сюда… Бежит сначала одна направо, потом на пару со старшей медсестрой налево, потом снова одна… Полы ее халата развеваются. Наконец – теперь уже чинно, не спеша, – она идет бок о бок с высоким шкафообразным мужчиной. Тот останавливается перед нашей дверью, произносит: «Палата номер шесть, забавно…»
Открывает дверь, оглядывает десять совершенно вменяемых женщин. Разве что половина в депрессии. Так у нас половина общества в депрессии. Взгляд мужчины задерживается на белых брюках-капри Татьяны Владимировны, потом на моем ноуте… «Забавно», – повторяет он. Вместе с завотделением он идет дальше по коридору, видимо, поглазеть на надзорные палаты. Девчонки из нашей, шестой, принимаются судить да рядить, какую ряху отъел себе то-ли-главный-то-ли-зам, зачем приходил, почему пялился, как будто в первый раз увидел это отделение… О чем только не начнешь судачить от скуки. Я снова утыкаюсь в ноут – кажется, пошлó, кажется, нащупываю, чтó могло бы прийти на смену безысходности жизни героя моего рассказа с женой-алкоголичкой и ее изуродованной психикой. В его жизни должна возникнуть какая-то полоска света. Или то, что он примет за свет…
«Обход» закончился, в отделении все стихло, обитатели снова выползают из палат. Начинается предвечернее гулянье по бродвею – нашему коридору длиной метров семьдесят. Мне тоже пора размяться.
