– Мне никогда не доводилось править католиками, – сказал я, улыбаясь.
– Ну, так смотрите в оба! Тем паче, – сказал Франк, склонившись над столом и понизив таинственно голос, – тем паче что в Польше на каждом шагу приходится считаться с Ватиканом. За спиной каждого поляка знаете кто стоит?
– Польский ксендз, – ответил я.
– Нет, – сказал Франк, – за каждым поляком – Папа. Святейший отец собственной персоной.
– Должно быть, не очень это весело, – заметил я.
– Как правда и то, что за мной стоит Гитлер. Но это разные вещи.
– Конечно, еще бы, – сказал я.
– А за каждым итальянцем тоже стоит Папа? – спросил меня Франк.
– Итальянцы, – ответил я, – никого не желают иметь за своей спиной.
– Ach so! – воскликнул Франк и рассмеялся. – Ach so!
– Sie sind ein enfant terrible! – ласково произнесла немецкая королева Польши.
– Иногда я задаюсь вопросом, – вступил опять Франк, – как удается Муссолини жить в согласии с Папой?
– Между Папой и Муссолини, – сказал я, – вначале тоже были серьезные разногласия. Оба живут в одном городе, оба претендуют на непогрешимость: трения были неизбежны. Но потом они пришли к соглашению, и сейчас дела идут ко всеобщему удовольствию. Когда рождается итальянец, Муссолини берет его под свою опеку: вначале отправляет его в детский сад, потом в школу, позже обучает ремеслу, соответственно, записывает его в фашистскую партию и до двадцатилетнего возраста определяет на работу. В двадцать лет призывает под ружье, два года держит в казарме, потом увольняет из армии, опять отправляет на работу, по достижении совершеннолетия дает ему жену: если родятся дети, повторяет с сыновьями тот же, что проделал с отцом. Когда отец стареет, не может работать и становится ни к чему не пригодным, дуче отправляет его домой, дает пенсию и ждет его смерти. Наконец, когда он умирает, Муссолини передает его Папе, чтобы тот делал с ним все, что ему заблагорассудится. Немецкий король Польши всплеснул руками, покраснел, побагровел, задыхаясь от смеха, все сотрапезники тоже всплеснули руками и воскликнули: «Ach wunderbar[55]! Wunderbar!» Тогда Франк, отхлебнув большой глоток вина, сказал еще дрожащим от волнения голосом:
– Ох, эти итальянцы! Какой политический гений! Какое чувство справедливости! Жаль, – добавил он, вытирая пот, – что не все немцы католики. Вопрос религии в Германии значительно упростился бы: после смерти мы отдавали бы католиков Папе. Но как быть с протестантами, кому их отдавать?
– Это та проблема, – сказал я, – которую Гитлер должен бы решить уже давно.
– Вы знакомы с Гитлером лично? – спросил Франк.
– Нет, никогда не имел такой чести, – ответил я. – Я видел его только однажды, в Берлине на похоронах Тодта. Я был в толпе на тротуаре.
– И какое впечатление он на вас произвел? – спросил Франк, ожидая ответа с явным любопытством.
– Мне показалось, что он не знал, кому передать прах Тодта.
Новый взрыв смеха заглушил мои слова.
– Могу заверить вас, – сказал Франк, – Гитлер давно решил этот вопрос, nicht war[56]? – и повернулся к сотрапезникам.
– Ja, ja, natürlich! – воскликнули все.
– Гитлер – высший человек. Вы тоже считаете, что он – высшее существо?
Поскольку я колебался, он внимательно посмотрел на меня и сказал с любезной улыбкой:
– Мне хотелось бы знать ваше мнение о Гитлере.
– Он – почти человек, – ответил я.
– Что?
– Почти человек, хочу я сказать, он, собственно, не настоящий человек.
– Ach so! – сказал Франк. – Вы хотите сказать, он Uebermensch[57]? Да, Гитлер, по сути, не просто человек. Он – Сверхчеловек.
– Герр Малапарте, – вступил в разговор один из сидевших в конце стола, – написал в одной из книг, что Гитлер – женщина.
Это был начальник гестапо польского генерал-губернаторства, человек Гиммлера. Его холодный печальный и мягкий голос звучал как будто издалека. Я поднял взгляд, но мне не хватило мужества посмотреть на него. Его холодный, печальный и мягкий голос, голос издалека, заставил чуть сильнее биться мое сердце.
– Именно так, – сказал я после секундной паузы. – Гитлер – женщина.
– Женщина? – воскликнул Франк, вперив в меня полный беспокойного удивления взгляд.
Все молчали и смотрели на меня.
– Если он, по сути, не настоящий мужчина, – сказал я, – то почему он не может быть женщиной? Что в этом плохого? Женщины заслуживают всяческого почтения, нашей любви и восхищения. Вы утверждаете, что Гитлер – отец немецкого народа, nicht war? Почему же он не может быть ему матерью?
– Матерью? – воскликнул Франк. – Die Mutter?
– Матерью, – сказал я. – Ведь это мать вынашивает дитя в своей утробе, рожает в муках, питает его собственной кровью и молоком. Гитлер – матерь новой немецкой нации, он зачал ее в своем лоне, породил на свет в муках, выпестовал собственной кровью и собственным…
– Гитлер – не мать немецкой нации, он – ее отец, – жестко сказал Франк.
– В любом случае, – сказал я, – немецкий народ – его дитя. Это несомненно.
– Да, – сказал Франк, – без сомнения, это так. Все народы новой Европы, и в первую очередь поляки, должны гордиться тем, что имеют в лице Гитлера сурового и справедливого отца. А знаете ли вы, что поляки думают о нас? Что мы – нация варваров.
– Вас это возмущает? – улыбаясь, спросил я.
– Мы – нация господ, но не варваров: Herrenvolk.
– Не говорите так!
– Почему нет? – спросил Франк, глубоко удивленный.
– Потому что хозяева и варвары – одно и то же, – был мой ответ.
– Я иного мнения, – сказал Франк, – мы – нация господ, а не варварский народ. Разве сейчас вы находитесь среди варваров?
– Нет, конечно, я в кругу господ, – ответил я и, улыбаясь, добавил: – Должен признать, что сегодня вечером на входе в Вавель[58]мне показалось, что меня принимают при итальянском дворе эпохи Возрождения.
Улыбка триумфа осветила лицо немецкого короля Польши. Он обернулся вокруг и по одному оглядел всех сотрапезников полным горделивого удовлетворения взглядом. Он блаженствовал. А я знал, что мои слова сделают его счастливым.
Перед моим отъездом из Берлина в Польшу, когда мы с Шеффером сидели в его конторе на Вильгельмплац, он посоветовал мне, улыбаясь: «Постарайтесь не иронизировать с Франком. Он храбрый человек, но иронии не приемлет. А ежели не сможете без этого обойтись, не забудьте сказать ему, что он благородный синьор итальянского Возрождения. Он простит вам любой грешок вашего остроумия». Совет Шеффера пришел на ум в нужный момент.
