Несколько дней мы не обсуждали случившееся. Я думал, ссору замяли. Но через неделю папа вернулся с работы и заявил нам с Ивэном:
— Садитесь в машину, едем ужинать в «Блэк Ангус».
На мой вкус, «Блэк Ангус» среди стейкхаузов — все равно, что «Канзас-Сити роялз» среди бейсбольных клубов: по формальным признакам ничем не хуже других, но почему-то не вызывает восторга.
— «Блэк Ангус»? — разочарованно переспросил я.
— Не привередничай! — прикрикнул папа.
Мы приехали в «Блэк Ангус», устроились в темной кабинке с потертыми кожаными сиденьями, и папа заказал три стейка из вырезки — свои любимые. Понятия не имею, о чем думал в тот момент Ивэн. Я же гадал, за каким чертом папа повел нас в стейкхаус: сегодня вроде никакого праздника нет и отмечать нечего. А ведь у нас в семье стейк — блюдо для особых случаев.
Папа поболтал с нами о том о сем, спросил, как наши дела, как прошла неделя. А потом, когда нам подали стейки, объявил:
— Сейчас я расскажу вам, как заразился мононуклеозом[9]от одной стюардессы.
И принялся рассказывать долгую запутанную историю: как он познакомился со стюардессой, как они «провели время вместе», во что это вылилось…
— И вот я всем раззвонил, что подцепил мононуклеоз от стюардессы. А знаете почему? Сам дивился, что такая роскошная баба — и вдруг дала мне, замухрышке! Вот и хвалился этим говенным мононуклеозом! А потом получил осложнение — синдром Гийена — Барре.[10]Это, я вам скажу, не шутка. Я загремел в больницу, еле жив остался. Итак, к чему я все это рассказал? Я очень долго не врубался, что в глазах женщин кой-чего стою. Да, не врубался, что я и сам по себе кой-чего стою, и мононуклеозом хвастаться необязательно.
Повисла пауза. Все мы сидели молча. Потом папа подозвал официантку и сказал:
— Дайте-ка меню десертов, хочу себя побаловать.
Мы с Ивэном переглянулись, гадая, что нам теперь приличествует делать — прокомментировать рассказ или промолчать.
— Да, пап, очень интересная история, — саркастически прошипел я. Меня разбирал смех.
Ивэн хихикнул. Тут и я заржал во всю глотку. Папа скорбно покачал головой.
— Ну вас на фиг, — сказал он. — Я-то хотел вам умный совет дать. Тьфу на вас.
Это рассмешило нас вконец. Ивэн чуть не задохнулся. Люди поглядывали на папу сочувственно: вот ведь бедняга, а сыновья совсем распоясались, отца затюкали. Но папа в итоге сам заулыбался — заразился нашим весельем.
— Ну ладно, пока вы, распиздяи, радуетесь жизни, никакая беда — не беда, — сказал он, когда нам принесли меню десертов.
Когда я повез свою первую девушку в Лас-Вегас
— В Лас-Вегас? Что вдруг? В казино вас обоих не пустят — нос не дорос. В баре спиртное брать нельзя. Единственное, что вам, малявкам, доступно, — заселиться в гостиницу и… А, теперь понимаю. Ты гений!
Когда папа обнаружил, что с возрастом стал ниже ростом
— Пять футов одиннадцать дюймов! Ой, бля, во мне шесть футов было. Да уж, Богу мало, что кишечник барахлит и башка лысеет. Он нам всеми способами дает понять, что старость — не радость!
На смерть нашей первой собаки
— Славный был пес. Твой брат сам не свой от горя, будь с ним помягче. Он как полагается попрощался с Брауни до того, как ветеринар выкинул труп на мусорку.
Когда моя первая девушка меня бросила
— Послушай, я понимаю, что ты расстроен. Но вам по девятнадцать лет. Неужели вы оба думали, что будете всю жизнь трахаться только друг с дружкой? «Люблю навек» — это только слова.
Когда я пытался утаить похмелье
— Говоришь: «Наверно, грипп»? Рассказывай! От тебя несет брехней и перегаром. Сын, я родом из Кентукки. Если речь идет о пьянке или о лошади, кентуккца нипочем не обманешь.
О том, что ему подарить на день рождения
— Все, кроме виски и тренировочных штанов, сразу отправится на помойку… Нет уж, будь добр, никаких оригинальных подарков! Время оригинальничать прошло. Теперь время треников и виски.
Думай не о смерти, а о жизни: умереть — дело нехитрое
— Умру так умру. Мне пофиг: это будет уже не моя проблема. Единственное — я предпочел бы уйти в незасранных подштанниках.
Вообще-то моя мама из семьи католиков, а папа, хоть и неверующий, отлично разбирается в иудаизме и его обрядах. Но нас с братьями они решили воспитывать в абсолютно светской атмосфере. Папа — небольшой поклонник официальных религий. Он ученый и верит в науку. Непоколебимо.
— Я вот как считаю: пусть люди верят во все что им в голову взбредет. Пусть верят, что Бог — это черепаха, например. Меня это не колышет: у них свои убеждения, у меня свои, — сказал он мне, когда в одиннадцать лет, за завтраком, я впервые спросил его о Боге.
Строго говоря, был в моей жизни период, когда я все-таки познакомился с религиозным воспитанием: мама настояла, чтобы я приобщился к моим «еврейским корням». Она записала меня в группу «Начала иудаизма» для детей из смешанных, католическо-еврейских семей. После третьего занятия раввин пожаловался моим родителям, что я донимаю его вопросами типа: «А докажите, что Бог правда есть? Откуда вы знаете, что он существует?»
— И что же вы ему сказали? — спросил папа.
— Я рассказал ему о понятии веры и о том, как Бог…
— Послушайте, — прервал его папа, — вы только не обижайтесь, но, по-моему, ему просто не хочется тратить каждое воскресенье на ваши уроки.
И больше я в эту группу не ходил.
Но эта недолгая вылазка в мир религии ничуть не ослабила во мне страх смерти. Как и очень многие, я с детства боюсь смерти и терзаюсь вопросом: «Отчего я не родился бессмертным?» Поскольку я вырос в атмосфере, полностью свободной от религии и мистики, мне негде было найти ответы на свои вопросы, нечем было утешиться, когда одолевала тоска. Если я узнавал о смерти знаменитости или кого-то из знакомых, то немедленно задумывался: что станется со мной за гробом, где я окажусь, буду ли вообще осознавать, что происходит? Разум зацикливался на одной мысли, сердце бешено билось, ноги подкашивались, я бледнел. Однажды, когда я был уже студентом, на тренировке мне сообщили, что один мой одноклассник погиб в автокатастрофе. Как и следовало ожидать, голова у меня закружилась, и я тихо осел на землю. Ко мне подходили и спрашивали, чего это я развалился прямо на поле. Я отделывался беспроигрышной отмазкой:
