Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 87
Сами психиатры довольствуются туманными, якобы биологическими по своему происхождению причинами психических расстройств, которые никакого отношения не имеют к тому, что называется «доказательной медициной». То есть такой медициной, при которой ты сдал анализы, рентген сделал, компьютерную томографию – и получил диагноз. Но с психическими расстройствами сложнее: нет никаких генов шизофрении, нет понятного мозгового механизма, нет доказанных различий между разными расстройствами на уровне мозга. А есть сопровождающие психические расстройства мозговые процессы, которые за причину этих расстройств уж никак нельзя принять. Поэтому некоторые врачи верят скорее в свой опыт и убеждения: в то, что обязательно есть наследственный фактор, в то, что анамнез «подмочен», в то, что болен человек уже давно. Чаще всего так и бывает, но, как и многие другие убеждения, становясь иррациональными, они перестают быть убедительными для остальных, в частности для пациентов. В том числе и поэтому психические расстройства так часто переходят в разряд хронических: ну не верят пациенты в психиатрические концепции!
На самом деле практикующий врач просто не в состоянии досконально разбираться в исследованиях разных показателей мозга, потому что мы слишком мало знаем о работе мозга и о том, как связаны психика и мозг. Задачей врача становится подбор лекарств опытным путем. Так называемое симптоматическое лечение – то, которое устраняет симптомы, а не причину болезни. Хороший врач обладает развитой интуицией в отношении соответствия пациента и препарата.
Вот почему профессиональная самооценка психологов в больнице довольно низкая, самым сложным оказывается не работа с пациентами, а ежедневное осознание того, что твой труд, нелегкий труд, системе не нужен.
Профессиональная деформация обычно начинается с депрессивного переживания бессилия и бессмысленности собственных усилий.
Эти десять в столовой деформироваться не желали, сопротивлялись и поддерживали друг друга как могли.
Когда Косулин пришел, все были в сборе. За столом он увидел лохматую голову Пашки Шостаковича и услышал его характерное покашливание. Пашка ковырял традиционный гуляш и что-то бурно рассказывал Белле. Она смеялась, как всегда. Шостакович был Косулину другом, коллегой и боевым товарищем. Впрочем, несмотря на явную душевную близость, он оставался для Косулина загадкой: он совершенно не мог понять, как Пашка выживал в больнице. Он уже не первый год работал в старческом женском остром отделении, и Косулину после нескольких посещений его отделения впечатлений хватило на всю жизнь.
Старческое женское располагалось на пятом этаже относительно нового корпуса больницы. Было оно каким-то оскорбительно голым. Ни лишней мебели, ни дверей в палатах, только пустые стены и непременные банкетки, к которым привязаны бабульки, чтоб не упали или чтоб не мешали.
Несколько слабоумных пациенток, не понимающих, где и зачем они находятся, объединившись в небольшой караван, искали выход. Иногда они останавливались и совещались или приставали к персоналу в попытках выведать пути побега. Несмотря на то что отделение тщательно и регулярно мыли, запах стоял непереносимый: моча, дерьмо, больничная еда, лекарства, старость и отчаяние. Некоторые пациентки все время раздевались, таких ласково называли «голышами».
Косулин не раз пытался прижать Пашку к стенке и, взяв за пуговицу, узнать-таки, что его заставляет оставаться в этом аду. Пашка уверял, что, будучи нейро-психологом, испытывает неугасаемый интерес к диагностике. И только в пьяных задушевных разговорах, когда Пашка оставлял свою ироничную защиту, Косулин чувствовал, что близок к разгадке.
Путь Пашки в старческое отделение был прихотлив и извилист.
Шостакович закончил психфак МГУ, а до психфака – МАДИ. В семнадцать лет, еще не зная, чего хочет от жизни, он просто выбрал ближайший к дому вуз. Ему нравилась физика и другие точные науки. Учился он, однако, плохо, и к концу третьего курса, не сдав термодинамику, отправился в академический отпуск. Целый год Пашка провел на даче в полном одиночестве, отмахиваясь от настойчивых требований мамы заняться делом. Переживал экзистенциальный кризис. На выходе из кризиса поступил на психфак МГУ. Спустя полгода после окончания МГУ обзвонил все психиатрические больницы Москвы и устроился на настоящую работу. Ему хотелось приносить пользу, делать что-то, за что он бы мог себя уважать и что явно было нужно кому-то еще.
Первый год Пашке было интересно работать, хоть он и не понимал, что именно нужно делать. Не было ни образца для подражания, ни контакта с коллегами. Работал в полной изоляции. До него психологи никогда не работали в старческом.
Идеи служения человечеству и спасения заблудших душ умирали от страха, отвращения и растерянности. Когда он в первый раз вышел из ординаторской, его окружила толпа бабулек. Они плакали, причитали, спрашивали, дергали за рукав. Пашка в ужасе убежал. А потом привык. И стал хранителем историй сумасшедших старых женщин. Истории эти были ужасны и, как правило, заканчивались уходом в мир иной, но, когда их рассказывал Пашка, мы смеялись.
Не осуждайте нас, вы бы тоже смеялись, если бы слышали, как Пашка рассказывал! Вот, например, однажды в отделении Пашки делали ремонт. Туалет закрыли и посередине отделения поставили биотуалет, попросту – большой горшок. И каждый раз Пашка, проходя мимо, видел невозмутимо восседающих на нем бабушек. Или история об изнасилованной восьмидесятилетней женщине, заболевшей потом сифилисом. Мы тоже смеялись. И никто не понимал, как он это выдерживает. Однажды нетрезвый Пашка сам поймал Косулина и без всякого юмора сказал:
– Знаешь, на что это похоже? Как будто ты в аду, и вокруг корчатся наказанные, поджариваются на сковородках, кипят в котлах со смолой, а мое наказание в том, чтобы смотреть на это. Вот так-то.
Впрочем, это была минутная слабость, трагическое настроение редко задерживается в наших рядах.
Косулин пробрался к столу. Сел рядом с Беллой, хрупкой смуглой девушкой с глазами цвета травы, с некоторым романтическим пафосом, как Косулин про себя называл их цвет. Но вслух, конечно, не говорил. Рядом с ней с Косулина моментально слетала взрослость, хотелось дурачиться. Косулину нравился ее нестандартный взгляд на вещи, чувствительность и нежность. Белла тоже не сразу стала психологом, поучившись сначала на юриста. Захотелось рассказать ей про учителя и про жену.
За столом о работе не говорили, строили новогодние планы, кто-то уходил в отпуск, собирались устроить вечеринку.
Агния, порывистая блондинка боттичеллиевской красоты, сразу заметила, что Косулин молчит. Вообще, у Косулина иногда возникало подозрение, что их начальник отбирает сотрудниц в основном по внешним данным: большинство были небанально красивы. Косулину казалось, что все его больничные коллеги-друзья родились не в свое время. И чаще всего он думал так, смотря на Агнию. Ее романтизм, ум и неуемная социальная активность напоминали о женщинах-«эмансипэ» начала двадцатого века. К своим двадцати пяти годам Агния успела закончить психфак, поработать в ПНД[1], поучиться в Германии. В Берлин поехала в надежде прикоснуться к истокам психоанализа, а получила популярные нынче в Европе проповеди о пользе когнитивно-бихевиоральной дрессировки. Но мятежный дух Сабины Шпильрейн и Лу Саломэ не покинул ее.
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 87
