Элен, глядя на нее недоверчиво, ничего не отвечает.
Все те же молодые слуги поют в глубине двора, возле столовой. Девочки слушают песни на вьетнамском языке. Может быть, они даже тихонько подпевают, тоже по-вьетнамски.[5]
Утро следующего дня.
Элен Лагонель еще в кровати, слышит городской шум, объявляет во всеуслышание, что это поливочные машины. И что даже у них, в спальне пансиона можно почувствовать, как замечательно пахнут вымытые улицы.
Она будит остальных, которые вопят, чтобы их оставили в покое.
Но Элен не унимается. Говорит, что пахнет свежестью еще и от реки Меконг. И вообще пансион стал им родным домом.
После этого заявления Элен начинает петь. В эти дни Элен Лагонель выглядит счастливой, ей кажется, что она тоже влюблена в китайца, особенно когда ей рассказывает про него девочка из Садека.
Девочка идет по улице Льотей. Идет медленно. Улица пустынна. Она подходит к лицею. Останавливается. Все ученики уже в лицее. На улице — никого. Слышно, как во внутреннем дворике шумят дети — у них перемена.
Девочка остается снаружи, у входной двери.
Она не ждет китайца. Дело не в том: она хочет входить в лицей, пока не закончилась перемена. Звенит звонок. Она входит, медленно идет по коридору туда, где ученики ждут учителя.
Появляется учитель.
Ученики входят в класс.
Учитель улыбается дочери директрисы туземной школы Садека.
Коридор в лицее, он пуст.
Солнце освещает пол и часть стены.
Снова пустой в коридор, в этот момент звонок, возвещающий окончание занятий.
Солнце уже не освещает пол коридора.
Девочка — мы видим ее со спины — выходит из лицея.
Перед ней, недалеко от двери лицея — лимузин китайца. В нем только шофер. Завидев девочку, он выходит из автомобиля, чтобы открыть ей дверь. Девочка ничуть не удивлена. Не задает вопросов. Она знает, что шофер отвезет ее к любовнику. Сегодня ее поручили шоферу. Это ее устраивает.
Во время всей поездки мы видим только ее: она в этот вечер смотрит в окно, ничего не видя,
Автомобиль проезжает по всему городу. Они минуют театр «Шарнер», собор, кинотеатр «Эдем», китайский ресторан для белых. Вот и «Континенталь» — самая красивая гостиница в мире. И наконец река — это волшебство и днем и ночью, безлюдная или наоборот — полная джонок, перекликающихся голосов, смеха, песен и морских птиц, которые долетают сюда с Тростниниковой равнины.
Китаец открывает дверь, не дожидаясь, пока девочка постучит. На нем все тот же черный халат. Она переступает порог, и они застывают на месте. Он берет ее портфель, бросает на пол, раздевает ее, потом они оба опускаются на пол прямо у двери. Китаец не торопится. Медлит. Говорит шепотом:
— Подожди.
Он проникает в темноту тела девочки. Стонет от безумного желания, остается недвижен, говорит совсем тихо:
— Еще… подожди…
Она становится его вещью, как бы тайно проданной ему одному. У нее больше нет имени. Она отдана ему, украдена им. Он один полный ее владелец и может использовать по своему усмотрению. Девочку теперь невозможно узнать — она потеряла свое лицо, она стала просто его принадлежностью, его собственностью, и это ее превращение не определить никаким словом, она как бы сплавилась с ним, растворилась в некоем целом, тоже только что появившемся на свет, в том, что испокон века ошибочно принято называть грехом.
Мы видим их «потом»: они так и лежат на полу недалеко от двери. Наконец-то они стали любовниками из книги.
Кровать пуста. Любовники все еще лежат на прежнем месте. Над ними крутится вентилятор. У китайца закрыты глаза. Он ищет руку девочки. Находит ее, держит в своей руке. Потом говорит:
— Вчера вечером я пошел в публичный дом, чтобы еще раз заняться любовью… как бы с тобой… Но я не смог… Я ушел оттуда.
Молчание. Она спрашивает:
— А если полиция накроет нас… — Она смеется. — Я ведь еще несовершеннолетняя…
— Ну, может, на две-три ночи меня и задержат… не больше. Потом отец заплатит, и все.
Улица в Шолоне. В вечернем сумраке зажигаются фонари. Небо уже ночное, синее, можно смотреть на него, не боясь, что оно ослепит тебя.
На краю земли солнце готовится умереть. И умирает.
В его холостяцкой квартире. Наступила ночь. Небо становится все более синим, пронзительно синим. Девочка далеко от китайца, в прохладной воде бассейна. Она рассказывает историю своей жизни. Китаец рассеянно слушает ее. Мысли его где-то витают, он переживает свою любовь к этой девочке. Он не очень понимает, что она рассказывает ему. Она же вся сосредоточилась только на этом. Говорит, что часто рассказывает эту историю, и ей все равно, слушают ее или нет. И даже если он и не слушает ее, ей это безразлично.
— Ты можешь не слушать меня, мне все равно. Ты можешь даже спать. Сейчас, когда я рассказываю тебе эту историю, я думаю о том, как когда-нибудь я все это напишу. Я просто не смогу этого не сделать. Да, да. Это будет книга о жизни моей матери.[6]Как они убили ее. Как долго она не верила, что можно вот так просто украсть у человека все его сбережения, а потом отказаться даже говорить с ним, выставить его за дверь, объявить сумасшедшим, не узнать, посмеяться над ним, сделать вид, что он просто заблудился в Индокитае. И люди вокруг во все это поверили и стали стыдится моей матери — об этом я тоже напишу. Мы многие годы не видели рядом с собой белых людей. Они не хотели с нами общаться. У моей матери осталось всего несколько друзей. В одно мгновение вокруг нас образовалась пустыня.
Молчание.
Китаец:
— И тебе хочется рассказать об этом всему миру?
Девочка:
— Не совсем. Я хочу надеяться, что к тому времени, когда появится эта книга, не все чиновники из земельного ведомства перемрут, кто-то из них еще останется в живых, и вот их-то, я надеюсь, убьет моя книга. Мать говорила: «Я помню тот день, мне казалось, что это лучший день в моей жизни. Я принесла все мои сбережения в маленькой сумочке, я все прекрасно помню, я отдала их агентам из земельного ведоства. Я сказала им спасибо. Спасибо за то, что они продали мне такой прекрасный надел между горой и морем.
Потом, когда вода поднялась в первый раз, они сказали, что никогда в жизни не видели моей матери, что она никогда не просила у них концессии. Когда мать сама рассказывает эту историю, она, дойдя до этого места, всегда начинает плакать и говорит, что будет плакать до самой смерти, и еще всегда просит прощения у нас, детей, прощения за то, что она ничего не может сделать против подлости этого колониального белого отродья. И вспоминает, как они написали губернатору Камбоджи, что она сошла с ума и ее надо выслать обратно во Францию. Но тогда она не умерла от всего этого, а вдруг снова начала на что-то надеяться. И надеялась еще три года. Вот этого мы, ее дети, никак не могли понять. Мы тогда тоже поверили, что наша мать сошла с ума, только мы никогда ей об этом не говорили. Она снова стала покупать мангровые бревна, чтобы укрепить плотину. Она заняла денег. Она купила еще и камней, чтобы укрепить насыпь вдоль посевов.
