Жена с дочкой у него действительно умерли от оспы, а вот сын остался. Это был мой отец. Воспитывался у родни в стойбище, Дереу его навещал. А кроме той плантации женьшеня, что вырастил в тайге и подарил Арсеньеву, имел ещё две, для сына. Про них узнали контрабандисты, хотели выследить. Не получилось. Дед завёл в непроходимые места и почти все погибли. Оставшиеся не простили. Подстерегли деда и застрелили. Мой отец позже отомстил.
— А плантации как, нашёл? — поинтересовался Громов.
— Не, — покачал головой Василий. — Тайга большая. Места знать надо.
— Это какие же деньжищи пропали, — сокрушенно вздохнул Шаман. — Женьшень то же золото.
— В тайге сейчас есть контрабандисты? — спросил, лёжа на боку, Лосев.
— При советской власти меньше стало. Но встречаются. Таскают из Китая спирт с опиумом. Меняют на золото с соболями и женьшень.
— Зверя много?
— Хватает. Есть кабан с медведем, лось, изюбрь[46], рысь и даже амба. Из пушного — соболь с горностаем, ласка, белка и куница. Много всякой птицы, а в реках рыбы. Живи, братка, не хочу.
— Амба это кто? — донеслось снизу.
— Уссурийский тигр. Очень большой и умный. Его не трогаем.
— Почему?
— Разгонит в месте, где промышляешь, всего зверя, утащит собачек, а то и самого охотника. А ещё старики рассказывают, что амурские люди пошли от них. Как-то амба пришел к дому одной молодой женщины и лёг у порога. Та попросила его уйти, но зверь остался на месте. Тогда перешагнула через него и отправилась по своим делам. Вернувшись, снова перешагнула. Вечером амба поднялся и ушёл. Спустя время почувствовала, что беременна, и родила двух мальчиков. А потом ушла с ними в тайгу, превратившись в тигрицу. Когда её разыскал брат, отдала ему детей и велела никогда не убивать амбу. От мальчиков и появились на свет удэге, нанайцы и орочены.
— Да-а. Необычная страна, — протянули с соседних нар. Все слушали внимательно.
— А как у вас насчет колхозов? — поинтересовался один, в прошлом агроном.
— Есть такие, — кивнул удэге.
— И чем занимаются?
— Ловят рыбу и добывают пушнину. Всё сдают государству.
За Саратовом начались степи. Плоские, как стол, рыжие и выжженные солнцем. Иногда вдали виднелись овечьи отары, реже табуны. Серебрился под ветром ковыль, у горизонта дрожало марево. В теплушках стояла духота, вода, что давали, стала чуть солоноватой.
— Отсюда для нас два пути, — глядя в окошко (стекло из него давно вынули), заявил Шаман. — В Сибирь или Казахстан.
— И где хуже? — подставил лицо ветерку Трибой.
— Второй срок я отбывал на лесоповале под Омском. Врагу не пожелаешь. И был у меня кореш из Джамбула. У них зэки работают на урановых рудниках. Там вообще хана. Дохнут как мухи.
— Да, куда ни кинь, всюду клин, — сказал, глядя в потолок, лежавший рядом Громов. Вагон мотало на стыках, лязгали и скрипели сцепки.
Когда перевалили Уральский хребет, все поняли, везут в Сибирь. Отнеслись безразлично. И только Узала оживился, даже замугыкал на своём языке песню.
— Чему, Васька, радуешься? — сказал по такому случаю Трибой. — Свои края почуял?
— Ага, Сёма — прищурил раскосые глаза. — Очинна соскучился.
Поскольку цель пути приближалась, многие стали интересоваться у Шамана жизнью в лагерях.
— Ну что сказать? — почесал затылок. — Закон там тайга. Медведь хозяин.
— Это как?
— Да очень просто. Один смеётся, девяносто девять плачут. А если серьёзно, полный мрак. Администрация лютует, вышибая план. Если нету — половинная пайка. Залупнулся — ШИЗО или БУР.
— А это что ещё за хрень?
— Штрафной изолятор и барак усиленного режима. Штрафняк — тот же карцер. Неотапливаемый всегда холодный и сырой. Пайка ещё меньше. Горячая баланда раз в три дня. Максимальный срок пятнадцать суток, но могут добавить. Оттуда можно выйти и вперёд ногами. БУР — тот же барак, но с более строгим режимом содержания.
— И что? Пожаловаться никому нельзя? — блеснул стеклами очков бывший замполит полка.
Его историю тоже знали. Отмечая с другими офицерами победу и будучи навеселе, он салютовал из зенитной установки «эрликон» в небо. Стволы повело вниз, и он перерезал надвое троих, паливших тоже в небо из пистолетов.
— Почему? Можно, — хмыкнул рассказчик. — Только начальству это до фени. Жалуйся хоть генеральному прокурору.
— Ну дела, — покачал головой одноухий солдат. — А кто в лагере главный?
— Начальник. Зовут «хозяин». Помню, когда сидел первый раз, у нас был добрый. По утрам на разводе разбивал одну-две морды. Не больше. А вот в соседнем лагере зверь. Как-то заморозил пятерых отказников от работы.
— Брешешь.
— Век воли не видать, — Шаман щёлкнул ногтём по зубу. — Приказал построиться отдельно и дал команду поливать водой из брандспойта.
— И что? Насмерть?
— Мороз был за сорок. Превратились в ледяшки.
— А потом?
— Сактировали. Мол, замёрзли по дороге.
В теплушке наступила тишина. Ритмично постукивали колеса.
— И что, все заключенные так живут? — нарушил её бывший военфельдшер.
— Кроме блатных, — последовал ответ. — Им тюрьма родная мама.
— Так мы ж о лагерях.
— Они типа курорта. Там «люди» (так себя называют) не работают, считается западло[47]. Жрут, развлекаются и играют в карты. Пашут только фраера — это остальные. У них же блатные отбирают всё, что понравится. Кого хотят, гнобят.
— А куда смотрит администрация? — вскинулся Трибой. — Это ж фашисты!
— В том-то и вопрос, — усмехнулся Шаман.
— Администрации это на руку.
— Почему? — отобрав у кого-то бычок, Трибой нервно затянулся.
— Блатные ей помогают. Фраеров понуждают пахать и держат в страхе. Кто пытается кипятиться[48], избивают, а то и ставят на перо[49]. Обе стороны это устраивает. Чекисты имеют выработку, а блатари вольготное житьё.
— Вот твари! Мы четыре года в окопах, а ворьё жирует! — возмутились многие. — Приедем, порвем.
— Это вряд ли, — хмыкнул бывший вор.
— Систему не поломаешь. Ладно. Кто хочет постираться?[50] — достал из кармана засаленную колоду.
Желающие сразу же нашлись.
— Только не у нас.
