Клод-Луи Бертолле был моим ровесником и тоже страдал от полноты. Наши первые шаги по земле получились какими-то нерешительными. «Беда с этой землей!» — усмехнулся моряк, проходивший мимо. Мы постоянно спотыкались, словно по-прежнему ощущали бортовую качку «Востока», при которой жили много недель. Очень быстро наше продвижение затормозилось зыбким и мелким песком, и мы стали задыхаться в шерстяной одежде. Когда ветер стих, жара стала невыносимой. Мне пришлось снять толстую куртку, с которой я не расставался в море. Но что было делать с чемоданом, который я тащил с собой? Он тянул меня вниз, срывал кожу с рук, которые тут же начало щипать от пота. Грудь мою сжимало. Я задыхался, я хотел пить, в глазах у меня мелькали черные точки, которые напоминали мне атаку роя прожорливых насекомых.
— Надо что-то придумать, — прошептал я.
Бертолле был того же мнения. Мы вернулись на берег, где обнаружили, что лодка, которая нас высадила, уже снова идет в море. Тысячи людей ждали там, пристально всматриваясь в берег. Корабли стояли на якорях. Но волнение усиливалось. К тому же Нельсон действительно мог показаться в любую минуту… Другие лодки, нагруженные по самый край, подскакивали на волнах. Люди прыгали в воду, лошади, взбесившиеся от страха, вставали на дыбы и копытами разбивали борта. Раненых животных приканчивали прямо на пляже. Ящики бросали на землю. Некоторые распадались, и море тут же уносило их обломки. Бонапарт предусмотрел воды на сорок дней и продовольствия на сто. Сколько же дней обеспечили бы те бочки, что успели уйти подводу? И где теперь искать наши вещи, наши морские часы, наши зрительные трубы?
— Мой химический кабинет!
Бертолле стонал. Какой-то честный офицер нас проинформировал. Повозка, запряженная четверкой лошадей, уже везла наше снаряжение к Александрии. Главное спасено.
— То, что при вас, надо будет тащить самим. Дорога длинная. Удачи, граждане! Она вам понадобится.
Я сумел убедить командира кавалерийской бригады взять у меня то, что казалось мне бесполезным. Я оставил лишь рубашку, брюки и сапоги. Из жилета, прилипавшего к коже, я изготовил нечто вроде козырька, который мог защитить от солнца. Я выпил водки. И мы возобновили движение.
Всеобщее возбуждение заставляло нас непредусмотрительно ускорять движение. Но чем ближе мы подходили к Александрии, тем больше этот грандиозный город походил на гибельный мираж. Войдя в него, мы обнаружили только жалкий поселок, пеструю толпу и массу низких белых домиков. И пирамиды, о которых мы так мечтали, оказались всего лишь минаретами…
Вырастая из-под песка, редкие следы все-таки свидетельствовали о прошлом великолепии Египта. Одна колонна, два обелиска, полуразрушенные и покрытые иероглифами…
Древняя Александрия оказалась каменным некрополем, брошенным в центре пустыни с ее жестокой природой, посреди этой безграничной плоскости, продуваемой всеми ветрами, усеянной пальмами и чахлыми кустиками, плоды которых — всего лишь острые шипы. Мудрый Вольнэ не лгал насчет мрачности и угрюмости Египта. Не бывает на земле менее живописного пейзажа. Некоторые из нас плакали, и слезы смешивались с пылью, покрывавшей наши щеки. Все вокруг было сухо. Ни капли воды. Ни прошлого, ни настоящего. Горло мое пересохло, глаза были буквально сожжены солнцем.
На каждом шагу сапоги наполовину уходили в песок. Ко мне вернулись воспоминания о приемах, где столько говорили о Египте: рассказ антиквара, который описывал ад, оказался правдивым, а супруга моя была справедлива, когда называла меня сумасшедшим.
Если ученые были разочарованы, то армия не находила никакого удовольствия и никакой славы в борьбе с жалкими защитниками Александрии, которые, впрочем, и не сопротивлялись атаке. За насыпями не нашлось ничего, что надо было бы завоевывать. Там просто-напросто ничего не обнаружилось. Солдаты загомонили. Казалось, даже Бонапарт был разочарован. Когда первое волнение улеглось, он сел на основание колонны. Он потребовал себе мальтийский апельсин и долго сидел, глядя на полуразрушенные насыпи Александрии, на разоренные храмы, на разбитые статуи и на пустыню, что простиралась повсюду, насколько хватало глаз. Пуля пробила ему сапог. Он приказал казнить того, кто был в этом повинен; какой-то турок. Потом Бонапарт вновь возобновил движение, по-прежнему таинственный и молчаливый.
Где же все эти великолепия, описанные Плутархом? Где чудесный город? Где оправдания его репутации? Возможно ли, чтобы этот порт, засыпанный песком, знавал славу и могущество Птолемеев, которые управляли миллионами людей?
По сути дела, Александрия, о которой мы мечтали, умерла сотни лет назад. Здесь остались только удушливый жар и отвратительная вонь, что висели в воздухе, давно позабывшем, что такое хоть малейшее дуновение ветерка. Наше приключение начиналось вяло, чего не скажешь о наших мучениях. Все это продолжалось до 25 июля, когда мы наконец-то вошли в Каир. Но сначала пришлось еще долго-долго двигаться вперед и бороться с пустыней, утешая себя мыслью, что чудо Египта находится где-то дальше. Животные и мы — все должны были идти. Мы пережили тогда ужасающее испытание.
Память вновь вернула меня в эти июльские дни. И я вновь вижу трупы, раздутые гниением, грифов, бросающихся на человеческие останки, призрачные лица людей, чьи рты потрескались и кровоточат от солнца, харкают жгучей кровью. Я опять слышу мольбы тех, кого ослепили песок и ветер. Я всякий раз дрожу, вспоминая сухие хлопки выстрелов очередного бедолаги, который, впав вдруг в безумие, решил расколоть себе череп.
То был ужасный марш. Четырнадцать адских льё[59]отделяли Александрию от Даманхура — так назывался город, направление, надежда, которая несла нас по этому океану из песка. Колонна солдат растянулась, насколько хватало глаз. Они брели по пять в ряд с ружьями на плече. Бил барабан. Делать было нечего. Ряды постоянно топтались на месте, останавливались, смешивались друг с другом. Только приказы начальников, двигавшихся по краям колонны, хоть как-то подгоняли войска. День заканчивался. Первый день.
С заходом солнца ряды распались и рухнули на землю точно в том месте, где им приказали: «Стой!» Но расслабление было непродолжительным. Внезапно холод резко сменил тепло. Мы перестали потеть, и, словно чтобы еще усугубить наши беды, на нас обрушилась роса. Эта манна небесная оказалась ловушкой. Капли ледяной воды, о которых еще недавно каждый мог только мечтать, вдруг стали настоящей пыткой.
Они проникали сквозь шерстяные одежды и ранили тела, как лезвия ножей. Вся ночь прошла под наши стоны.
Наступил день, другой день… Бонапарт держался стоически. Его план был ясен, как рекомендации генерала Дезэ:[60]«Если армия не перейдет пустыню с быстротой молнии, она погибнет». Он двигался впереди колонны вместе с Бертье.
