мои воспоминания: бабушка, мои записи о Колтоне и Кире. Все, через что мы все прошли, все, через что прошла я, страница за страницей воспоминаний. Некоторые вещи больно вспоминать. Некоторые заставляют меня улыбаться. Писать — это терапия. Это помогает изложить мои мысли на бумаге. Может быть, однажды я захочу перечитать все это: взлеты и падения, боль в сердце и любовь. Может быть, я буду смеяться, вспоминая, какими детскими были некоторые мои мысли. А может, и нет.
Я продолжаю листать страницы, пока не дохожу до записей, сделанных с тех пор, как начала посещать этот дурацкий курс письма. Мне нужен был еще один факультатив до окончания школы. Если бы не эти занятия, я бы до сих пор была слепой и несчастно-счастливой с Колтоном.
Ладно, я не была так уж счастлива с Колтоном даже до всей этой истории с Джоном, но все равно, я бы никогда не поняла, насколько была несчастна, если бы не Джон.
Я беру в руки листок, посвященных моей «тайной влюбленности» — уже не такой уж и тайной — и вырываю их, сминая в кулаке. Угол одной из страниц режет кончик пальца. Я вздрагиваю и отсасываю кровь, пузырящуюся на поверхности, пробуя ее на соль. Жжет. Я должна заплакать, но не плачу. Сердце болит, но я не плачу. Я открываю шкаф, где хранится наше мусорное ведро. Под разбитой яичной скорлупой, кофейной гущей и коричневой промокашкой лежат пустые картонки из-под китайского Юка. Я закапываю скомканные страницы, закапываю их глубоко, под всю эту гадость, а потом ложусь спать, придумывая, как я собираюсь исправить наши с Колтоном умирающие отношения, и чувствуя себя такой одинокой, как никогда в жизни.
Глава 10
Мурашки
Виктория
Воскресенье всегда отведено для церкви и позднего завтрака (слова моей мамы) с семьей. Около десяти утра каждое воскресенье Кира находит какой-нибудь хитрый предлог, чтобы сказать моим родителям, что ей не нужно идти с нами в церковь. Она утверждает, что ее пугает, когда наш пастор говорит о грехе и о том, как просить прощения.
— Клянусь, он смотрит прямо на меня, когда говорит о грехе. — Кира делает вид, что ее пробирает озноб, как будто мысль о том, что пастор Майкл смотрит на нее, пугает ее. — Как будто он все видит и все знает. У меня мурашки по коже. — Она снова вздрагивает.
— Ты так полна дерьма, — говорю я ей, просовывая руки в рукава рубашки и натягивая ее через голову. — Это твоя совесть вызывает у тебя мурашки. Тебе нужно быть в церкви. Ты могла бы чему-то научиться.
— Не надо проповедовать — фыркает она. — То, что церковь — это твое дело, не значит, что это мое. Мне нравится моя жизнь такой, какая она есть. Кроме того, я не смогу прожить ни дня, не согрешив, так зачем беспокоиться?
Стоя перед длинным зеркалом на задней стенке шкафа, я расчесываю пальцами распущенные локоны на кончиках волос и наношу немного блеска на губы.
— Все грешат, Кира. Никто не ожидает, что ты будешь идеальной. — Я наблюдаю за ее реакцией в зеркале. В ее выражении лица заметно безразличие. И добавляю: — Дело не в этом. Речь идет о доверии…
— Оставь это. — Она закатывает глаза и усмехается, как будто она умна. — Кроме того, еще слишком рано. Моя подушка зовет меня. Девушке нужно выспаться. — Она забирает ключи из комода и закрывает глаза, чтобы посмотреть на подъездную дорожку. — Интересно, завез ли этот придурок мою машину сегодня утром, как я его просила? — Она отворачивается от окна.
— Твой парень такой хороший слушатель. Если бы я только могла так легко обучать всех парней, — восклицает она, выходя за дверь.
Оглянувшись, я вижу машину Киры, припаркованную на подъездной дорожке. Я опускаюсь на край кровати. Мой парень крутится вокруг мизинца Киры. Я выдыхаю долгий вздох. Что я собираюсь с этим делать?
Глава 11
Писание питает дух
Виктория
Каждое воскресенье послание нашего пастора, кажется, обращено непосредственно ко мне, как будто он готовил его с учетом моих пожеланий. Отвечает на вопросы, которые у меня есть, но я не произношу их вслух. В это воскресенье речь шла о том, почему в нашу жизнь приходят бури. Ответ: иногда нас нужно сделать уязвимыми, прежде чем мы увидим, что в этом есть потребность. Чувство вины оседает в моем желудке, как тяжелый камень, когда я понимаю, что никогда не молюсь, если мне что-то не нужно.
— Возрадуйтесь, братья мои, всякому многоразличному испытанию, потому что вы знаете, что испытание вашей веры производит в вас стойкость. Настойчивость должна совершить свое дело, чтобы вы были зрелы и совершенны, ни в чем не имели недостатка. (Иакова 1:2–4)
— Тебе нужно взять с собой свою двоюродную кузину, — говорит пастор Майкл после службы, пожимая мне руку, его вторая рука ложится мне на плечо. Его глаза задумчивы за стеклом в проволочной оправе. Он улыбается, решительно.
У меня почти возникает искушение сказать ему, что Кира чувствует, будто он выделяет ее. Пастор Майкл рассмеется и, возможно, скажет, что Бог выделяет ее. Все видят, что Кира нуждается в руководстве своей жизни. Убедить ее в этом — вот задача.
Вместо этого я громко вздыхаю.
— Я знаю. Знаю. Не могу заставить ее взять на себя обязательства. — Его улыбка расширяется.
— Ну, не сдавайся.
— Не буду. — Я иду к открытой двери, догоняя своих родителей.
Идя за ними по освещенной солнцем парковке, я наблюдаю, как отец обнимает маму, притягивая ее к себе. Он единственный человек, которого я знаю, который оказывает на нее положительное влияние. Она кладет голову ему на плечо, и они оба тихонько смеются. Они пробуждают друг в друге самое лучшее.
Когда-нибудь я хочу этого.
— Три, — объявляет моя мама, когда мы заходим в ресторан после церкви. Удивительно, как она может заставить одно слово звучать так отрывисто. Худой мужчина, стоящий у стойки, оглядывает тускло освещенный обеденный зал, сверяется с таблицей рассадки и оглядывается еще раз. Он выглядит
