наркотики, чтобы потом воспользоваться её беспомощным положением. Думаю, если там имело место насилие, наши эксперты докопаются до истины.
— Ок, это ваша работа думать и докапываться. А еще быть объективными и беспристрастными. Еще вопросы?
— Пока нет, но уверен, что еще появятся, поэтому будьте так добры, не покидайте город. И если что-то вспомните, вот моя визитка. Берегите свою маму — она у вас одна.
— Как скажете.
Захлопнув за следователем дверь, Илья кинул визитку в мусорку и стал медленно подниматься по лестнице. Со стороны материной половины слышалась печальная музыка. Мать опять терзала свое пианино, долбя по клавишам с такой энергией, что было удивительно, как инструмент выдерживает этот напор.
Илья прислушался. Конечно же, Рахманинов «Вокализ». Без скрипки композиция растеряла всю гармонию звучания, а в истеричном исполнении матери казалась ему еще большей какофонией, чем обычно.
Он, морщась, прошел дальше в свою комнату.
Илья понимал, что опасаться ему нечего. У Птичкина на него ничего нет, и не будет. Но все же ему не хотелось иметь недруга в полиции. Особенно сейчас, когда лишнее внимание ему вообще не нужно. Придется осторожничать.
Застыв на пороге, он внимательно осмотрелся. Помещение, оформленное в стиле модерн, выглядело идеально. Дизайнер сделал всё по вкусу Ильи, в комнате не было ни одной лишней детали — все четко на своем месте и все функционально оправдано. Черно-белые тона, строгие формы, выверенные пропорции. Повсюду царил безупречный порядок, и лишь измятая постель выбивалась из общего вида и говорила о том, что здесь все-таки обитают люди.
Илья заправил постель. Он, как всегда, проспал приход уборщицы. Та обычно заявлялась по утрам, хотя он и просил мать изменить этот режим, но толку от его просьб было мало.
Раздумывая не вызвать ли уборщицу сейчас, Илья придирчиво осмотрелся, провел пальцем по прикроватной тумбочке, не обнаружив пыли, удовлетворенно кивнул и прошел в кабинет.
Кабинет, выполненный в том же минималистическом стиле, что и комната, выглядел таким же идеально пустым.
Он сел в чёрное кожаное кресло за белый письменный стол. На столе был только MacBook. Илья крутанулся в кресле, оказавшись лицом к панорамному окну. Существенным плюсом этой квартиры было то, что город просматривался, как на ладони, со всех комнат.
За окном хмурый осенний день. Люди сверху кажутся мелкими точками. Экзистенциализм их бытия скучен и бестолков. Они лишь пища, лишь ресурс, лишь цифры статистики, и все эти попытки гуманистов разжалобить, обрядив эту толпу в иллюзорный фантик страданий, вредили прогрессивному обществу. Обществу, где выживать должен сильнейший, а не самый жалкий и слабый.
Илья задумчиво покрутил маленький ключик. Потом развернулся к столу, наклонился, вставил ключ в замок и выдвинул нижний ящик. Ящик показал содержимое: пару шприцов и ампулы. Илья смочил ватку спиртом и тщательно протер ею стол.
Он приготовил инъекцию и поднял рукав, открыв исколотые вены на забитой татухами руке. Обработал поле. Затянул жгут, нащупав вену, вставил иглу, потянул поршень на себя, сделав контрольку, ослабил жгут и медленно выдавил поршень.
Введя дозу, Илья подошел к огромному зеркалу в полстены и внимательно посмотрел в свои черные глаза. Черная радужка пульсировала. Она то сужалась, открывая под собой синюю радужку, то вновь надвигалась, поглощая синеву. Наконец, пульсация закончилась тем, что в последний раз черная радужка сузилась, растворившись в зрачке. Глаза из черных окончательно сделались синими.
— Чертово аниме…
Илья опустился на колени, оперся лбом о холодное зеркало, надолго застыл в этой позе. По щекам текли слёзы.
Он выдохнул и с силой стукнул кулаком по зеркалу, из горла вырывался хриплый надрывный стон, стекло пошло трещинами. Он ударил еще и еще раз, пока окровавленные осколки со звоном не рухнули на пол.
Илья схватил осколок и попытался вскрыться, но рука замерла в миллиметре от цели. Он застонал. По лицу катился крупный пот, костяшки побелели, осколок прорезал ладонь, но рука не двигалась с места.
Илья нервно засмеялся. Со стороны было ощущение, что он борется сам с собой и, кажется, проигрывает.
— Я все равно прикончу тебя, ублюдок! — бессильно простонал он и, отключившись, рухнул на пол.
[1]Pharaon «Омертвление»
Глава 3. Исчезнуть в черной мгле (часть 1)
Кулаком в глаз. Ногой в живот.
Дыхание застревает в диафрагме. Хохот пацанов булькает в ушах. В носу пощипывают слезы. И песок засыпает глаза.
Пришлую компашку вспугивает отец.
— Вставай! — приказывает Матфею.
Матфей продолжает лежать в песочнице под накрененным зонтом, между перекладинами которого кто-то засунул сплющенную полтарашку из-под пива.
Песок смаргивается вместе с остатками слез. Подстреленный из рогатки воробей замер под рукой и больше не пытается улететь. Он мертв.
Ему жаль воробья и жаль себя.
Он не смотрит на отца — знает, что тому стыдно. Стыдно, что его сын не может дать отпор мальчишкам. Что продолжает лежать на песке. Что он не тот, кто стреляет из рогатки по воробьям, а тот, кто пытается их спасти.
Брынь — гитара.
Пальцы в мозолях поглаживают струны.
Струна лопается. Отлетает и царапает скулу. Гитара падает на пол.
Бухают в квартире Санька, пока его родители неделями пропадают на даче.
Сквозь музло настойчиво продирается звонок в дверь.
— Палево, предки! Прячься! — спешно вырубая музыку и засовывая бутылки и пепельницу за диван, шипит Санёк.
Матфей залезает в шкаф, и там, среди навешанных клетчатых рубашек Санька, кажется, сохранившихся еще с детсада, отрубается.
Со скрипом открывается дверь шкафа. По глазам ударяет свет. Лицо матери Санька геометрически удлиняется.
Матфея мутит.
Свет сыплется.
Его выворачивает.
Изнанка света — ночь.
Холодно. Зима. Окраина леса.
Босая девочка в теплом ореоле светлых волос, дрожит среди голых стволов сосен. Тропинка обрывается окном в другой мир. По ту сторону лето тонет в цветении сада. Неправильные образы нагих мужчины и женщины застыли под гранатовым деревом, перед ними ящик.
Девочка тянет посиневшую от холода руку, чтобы коснуться теплого воздуха.
— Ящ-щ-щик Пандоры! — по-змеиному шипит женщина, — Хаос должен пожрать всех выродков!
Она буравит маленькую девочку взглядом, будто старается стереть ее силой своей ненависти.
— Пандоры, — эхом повторяет девочка, и её рука зависает в воздухе.
Она моргает. Отшатывается и пятится. Спотыкается о ветку и падает в сугроб. Барахтаясь в снегу, она окончательно сбрасывает с себя морок, что привел ее в лес. Выбравшись, испуганно осматривается. Обхватывает себя руками.
— Не надо! — посиневшими губами просит она.
— У нас нет выбора! — холодно отвечает женщина, поправляя длинные золотые волосы, что лишь слегка прикрывают её груди.
— Выбор есть всегда! — сквозь страх возражает девочка.
— Ты не должна была
