рождаться! Ты угроза! — зло кривится мужчина, медленно поворачивая лицо от женщины к девочке.
— Пожалуйста… — жалобно просит девочка. — Не открывайте. Я видела это во снах…
— За родительские грехи всегда платят дети! — хором отвечают мужчина и женщина, сплетаясь голосами.
— В глазах детей всякий родитель — безгрешен. Значит, и грехов никаких нет! — голос девочки, скованный морозом, звучит слабо и глухо.
Девочка наклоняется, и окоченелыми пальцами сгребает в руки пригоршню снега. Выпрямившись, она сердито швыряет ее в парочку.
Снег, влетает в Эдем, и попадает в женщину. Она вскрикивает, в ужасе пытается стряхнуть сверкающие крошки с волос.
— Мы не дадим тебе взрасти, дитя Сатаны! — визжит женщина, с отвращением глядя на мокрые руки.
Мужчина подходит к женщине вплотную, и ласково взяв ее руку, слизывает капли с ее пальцев.
— Вместе, — шепчет он ей.
— Вместе, — хищно улыбается она.
Их руки ложатся на крышку ящика.
Совсем обычный с виду ящик, антрацитового цвета, испещренный письменами… Он лишь на миг приоткрывается, и с оглушительным щелчком захлопывается вновь. Но из него успевает вырваться облачко бездны.
Раздается треск. Режется ткань мироздания. Пригоршню невзрачного серого песка швыряет из окна Эдема в сосновый лес.
Матфей дергается, но тщетно, в этот раз он ощущает себя вросшей в снег сосной — все видящей, но бессильной что-то изменить.
Девочка охает. Вся сжимается и, зажмурившись, остается стоять на пути бездны, шепча молитву. Бездна пробивает грудь и тонет в ней.
Девочку на несколько метров отрывает от земли. В воздухе ее безвольное тело выгибает дугой и, как тряпичную куклу, мотает из стороны в сторону.
— Ши-и-и-и! Ши-и-и-и!
Окно в Эдем сворачивается в черную точку и, поднявшись, тонет в глубине кровавого рассвета.
Девочка падает. Ударяется о снег. Из горла рвется глухой стон.
— Маман Софи, — по её щекам текут слезы, но тут же застывают снежными камушками на бледнеющем лице. Она останавливает взгляд сиреневых глаз на сосне, той самой, в которой Матфей мечется в попытках сделать хоть что-нибудь, — она грустит… Ты спасешь меня от холода, мальчик?..
От груди девочки по телу расползается серость. Паутина оплетает ей лицо и волосы. Стирая остатки жизни.
Вопль подбежавшей женщины заставляет Матфееву сосну вздрогнуть. Нетрудно догадаться, что эта та самая мама Софи, а за ней люди в одеждах из прошлого века.
Мама Софи падает возле девочки, прижимая ее к груди. Растирает руки, ноги, но та больше не откликается на прикосновения. В ней больше нет ни боли, ни тепла, ни радости.
— Варенька! Очнись! Доченька! Открой глазки! Господи, какая ты холодная! — причитает мама девочки.
И девочка вдруг открывает глаза. Матфей смотрит в эти глаза и понимает, что девочки больше нет. В черных глазах отражается лишь одно — голод.
— Господи боже, спаси и сохрани! Софья Николаевна, вы гляньте-ка! У вашей девчушки глаза и волосы от холода почернели! — эхом откликаются причеты простоватой бабы.
В небе красным пятном встает солнце. Матфея поднимает по веткам сосны ввысь навстречу свету. Свет заволакивает все звуки и краски. Он обнимает собой Матфея, притупляет страх и боль, и даже сами воспоминания о той, что опаленной тенью остается лежать на снегу.
***
Солнце падало в окно радостными лучиками. Тепло, хорошо, глаза открывать не охота. Хотелось просто пить свет, чувствовать себя его частью и быть счастливым.
В голове впервые за долгое время нет шумов — ясно и светло, как за окном, отчего настроение поднялось на пару градусов, обозначившись оттепелью.
В кресле у кровати мирно дремала мама. Даже во сне она выглядела уставшей и встревоженной. Матфей только сейчас заметил, как морщины грубо поранили её красивые черты. Они выглядели неестественно на её по-детски милом лице, как будто их наклеил плохой гримёр. Видно опять, не отдохнув со смены, помчалась к нему.
Градус настроения пополз вниз.
Он забеспокоился, что её кто-нибудь разбудит, потревожит. Кто-нибудь вроде безумно-шумного старика. Но, покосившись на соседнюю койку, расслабился — койка пустовала. Матфей надеялся, что Егорушка умотал всерьез и надолго.
Внезапное ощущение чужого тепла на запястье сбило мысли в панический комок.
Он вздрогнул. Повернулся. Мама все же проснулась и попыталась погладить его по руке, но, напуганная реакцией Матфея, поспешно отдернула руку. Словно боялась невольно причинить ему боль.
— Привет, — улыбнулась она. Улыбка вышла натянутая, измученная. — Я тебе вкусненького принесла.
— Да не надо было ма, тут в столовой офигительная кормёжка!
Мама между тем вытаскивала из пакета и ставила на тумбочку фрукты, сок, салат.
«Сколько же она набрала? — подсчитывал Матфей. — И все дорогое… Опять в долги залезла, сама поди дома на хлебе и воде сидит».
В такие моменты он жалел, что не застрелился до того, как в лечение были вбуханы все их с матерью сбережения. Тогда бы у мамы хоть средства к существованию остались. А сейчас что с ней будет, если и операция не поможет или, еще хуже, если он станет обузой — овощем?
Передернуло. Нет, он даже думать об этом не мог. Просто надо выжить.
— Да знаю я эту больничную еду — гадство, а у тебя с аппетитом и так плохо, — улыбнулась она.
Матфей видел, как она вся светится, выгружая здоровенный пакет с яркой эмблемой монополии X, что цепкой сетью опутала продуктовый рынок их города. Он не хотел расстраивать маму, но и оставлять это так — тоже не мог:
— Все у меня хорошо, ма! Куда ты столько набрала?! Забирай часть домой! Я столько не сожру, да и диета у меня. В столовке полезную еду готовят, в этой больнице реально хорошо кормят, вчера на ужин рыба с овощами была.
Матфей, действительно, столько всего не мог бы съесть, он в себя едва пару ложек засовывал, да и любая еда после таблеток и химии казалась безвкусно-пресной.
— Тут тебе все можно, я у врача спрашивала. Вот бульон сварила, все процедила через сито, без всякой накипи и жиринок, как ты любишь, — она достала завернутую в кухонное полотенце банку. — Завтра, еще покушаешь, а то смену взяла, не приду уж теперь до вторника. Что не съешь в холодильник поставь, только фамилию подписать не забудь.
— Я и за неделю это не съем, — проворчал Матфей. — В следующий раз ничего не приноси. Ладно?
— Ну, Матюш, не с пустыми же мне руками приходить? Что ты так напал на меня?
— Ма, да мне все равно нихрена нельзя, и аппетита нет! Нафига ты тратишь последние деньги?!
— Не последние! — огрызнулась она.
Матфею хотелось съязвить, но проглотил.
Когда Матфей только узнал свой диагноз, решил, что маме ни о
