придерживался подонок, убивший мою дочь: на словах борец за независимость, то-сё, а на деле – обычный убийца. И ты считаешь себя вправе рассказывать мне про либерализм просто потому, что ты женился на мексиканке и в кои-то веки приехал нас навестить? Ты приехал, чтобы отнять у меня внучку несмотря на то, что у меня только что отняли дочь, но я все равно сижу с тобой за одним столом, – сказал отец Франа, водя по воздуху вилкой.
На самом деле, Франа не интересовала ни борьба за независимость, ни свержение диктатур, просто это были излюбленные темы его отца, который от нечего делать заполнял бесконечную пустоту своих дней нравоучениями и тирадами.
– Я скучаю по папе, хоть вы и говорите, что он убийца.
– Конечно скучаешь, – сказала мать Франа, протягивая руку, чтобы погладить ее по голове.
– Jo parlo en català perquè no m’entenguis, això també m’ho va ensenyar el meu papa, sempre va dir que vostès no entenieu res[7], – Нагоре увернулась от ее руки и продолжила есть, уставившись в тарелку и шмыгая носом. Никто ей ничего не ответил. Это были слова ребенка, не более, но я погладила Нагоре по руке и улыбнулась. Тогда я впервые прикоснулась к ней и впервые отвела ее спать, и впервые она спела Даниэлю колыбельную, и Даниэль сладко уснул. Меня разрывало от любви к ним обоим, и даже к себе.
После рождения Даниэля я почувствовала себя слепой паралитичкой: я шарила руками в воздухе, чтобы не упасть, хваталась за стены в поисках опоры, шла на ощупь, сама не зная куда. Но бывало также, что кисло-молочный запах, собиравшийся у Даниэля на шее, и утраченная невинность Нагоре давали мне надежду на лучшее будущее. Эту надежду я тоже считаю проявлением инстинкта самосохранения, будь он неладен.
Вали рожать на родину, как-то раз крикнули мне на улице Жироны. Я не стала придавать этому значения и продолжила путь. Нагоре крепче взяла меня за руку. No els facis cas, jo t’estimo, сказала она. Что? Не обращай на них внимания, я тебя люблю. Нет, Нагоре, это ты не обращай на них внимания. Эти люди глупые. Да, ответила она, как будто я их оскорбила с целью ее развеселить. Да, некоторые люди глупые-преглупые, сказала я, смеясь в ответ. Да, очень глупые! Глупые-преглупые, глупые-преглупые, весело повторяла она, будто словом «глупые» она проклинала все, что с ней происходило. Глупые, глупые, глупые-преглупые, заливалась она. Кажется, ей стало легче.
Я решила, что пришло время заняться ее воспитанием.
За пятнадцать часов до рождения Даниэля мне показалось, что его тело готовится разломить меня на куски: нечто, похожее на вибрацию, зарождалось у меня в спине и переходило в подвздошный гребень. В этом ощущении не было ничего романтичного. Даниэль – эпицентр, я – землетрясение. Меня знобило, колотило, а Фран твердил, что я молодец. Пятнадцать часов меня разрывало между желанием побыстрее родить и не рожать вовсе. Я всегда боялась Даниэля. Какого уровня бессознательности надо достичь, чтобы не бояться незнакомого существа? Он вышел из моих складок молча. На наших с Франом глазах его унесли, не позволив нам даже на него взглянуть. Уже тогда можно было понять, что он никогда не будет принадлежать нам полностью.
Даниэль родился в девять утра двадцать шестого февраля. Даниэль родился не для того, чтобы принести нам счастье.
* * *
А вдруг бы я вызывала страх, или отвращение, или всего лишь жалость? А вдруг бы появилась не в каком надо племени и закрылись бы передо мной дороги? Судьба пока была ко мне расположена.
Вислава Шимборская
Фрагмент из «В переизбытке»[8]
Открыв глаза, я поняла, что нахожусь у мамы, и расплакалась. Мне было очень обидно. Почему я у мамы, а не дома? В тот день я убедилась, что Рафаэль – подлец. Почему его нет, как он мог бросить меня на маму? Я поняла, что беременна, когда из меня полилась кровь. Сначала все было как всегда, но через пару часов из меня уже хлестало, как из ведра. Я решила, что так быть не должно, и пошла в аптеку спросить, есть ли у них таблетка, которая остановит кровотечение, но аптекарша сказала, что нет и что это ненормально, и спросила, не беременна ли я. Нет, как такое может быть, подумала я, но пока мы с ней беседовали, кровь стала стекать по моим ногам на пол; тогда аптекарша сильно испугалась и позвала врача, но врач схватился за голову и велел, чтобы меня немедленно отвезли в больницу, и кто-то быстро поймал мне такси, а я стала кричать аптекарше, чтобы она предупредила Рафаэля – вы же знаете его, да? Ну, который вечно стоит на углу и бухает у киоска с тако, вы же знаете его? Впрочем, мне уже настолько поплохело, что я так и не поняла, знает она его или не знает. Я села в такси и помню только, что шофер велел мне подложить под себя вон тот дырявый пакет, не то я испачкаю ему сиденье и он не сможет работать, а я ответила, что хорошо, простите, пожалуйста, и у меня потекли слезы, потому что я не знала, что со мной будет, и все думала: неужели я залетела и не заметила? Но как такое может быть?!
В больнице мне велели немножко подождать, хотя у меня уже и юбка изрядно намокла, и ноги, и туфли, так что я села на пол в отделении экстренной помощи и стала ждать, когда меня позовут, а потом я опомниться не успела, как уже лежала на кушетке под капельницей рядом с другими женщинами. Ты не знаешь, что со мной, спросила я у соседки, но она сделала такое лицо, мол, отстань от меня, что я решила: ну и пожалуйста, и стала ждать доктора, но доктор так и не пришел; вместо него пришла медсестра, которая только проверила капельницу и сказала, чтобы во время следующего обхода я напомнила другой медсестре, что у меня кеторолак, и я ответила, что хорошо, и спросила, что со мной, но она на меня так странно посмотрела, будто я и без нее все знаю, но зачем-то прикидываюсь.
Я, конечно, заметила, что Рафаэль кончает в меня, когда мы делаем это в месячные, потому что в месячные залететь невозможно, но кто же мог подумать, что я все-таки залечу. И, хоть я и знала, что он у меня немного того, меня пугало, когда он говорил, что ему нравится запах моей крови, что он его заводит. Я ему говорила, что это ненормально,
