оно слезы льет, Семь ответило, что тоскует по дому. Естественно, я напомнил, что теперь Сарапион его дом, но оно только покачало головой, и на лице его проступило нечто похожее на ненависть. Насколько я помню, прежде я почти не обращал внимания на тех, кто вкалывал ради нашего блага, как не удостаивал вниманием траву, или колодец, или ковры на нашем полу, но поведение Семь смутило меня и побудило задуматься, почему кто-то хозяин, а кто-то раб.
– Семь упрямится, – сказала Нейла. – Ему самое место среди животных, потому что оно и само животное. А у Восемь тяга попереживать. Когда в прошлом году оно родило и Макена продал младенца, Восемь потом долго не работало. Мы с твоей матерью проявляли сочувствие время от времени, но даже нам надоело с этим возиться. И поди ж ты, каждый раз, когда Восемь проходит мимо, оно глядит на меня так, будто смеет иметь обо мне свое особое мнение.
Я вспомнил этот случай, дело было прошлым летом. В семье представления не имели, кто обрюхатил Восемь, но мой отец настоял на том, чтобы продать ребенка, как только его отлучат от груди. Помнится, ему дали за младенца хорошую цену, однако потом Восемь выло часами, и утихомирить его удалось, только когда ему в рот засунули кляп. Теперь оно вообще не говорит, будто онемело, но я удивился, узнав, что оно столь непочтительно к моей тете. Восемь – как одичавшая лошадь, подумал я, покалеченная кобыла.
Рынок в колоннаде ожил, когда появился Бал Прискуми, постаревший и растолстевший с предыдущего визита к нам, но его рыжая борода впечатляла не менее, чем прежде. За Прискуми следовала группа мужчин, женщин и детей, все с опущенными головами и выражением безысходности на лицах, черных лицах, изрядно чернее, чем у любого жителя Сарапиона и у меня тоже. Белки глаз у этих черных людей были испещрены кроваво-красными венами и выглядели устрашающе. Вдобавок они были почти голыми – на мужчинах и мальчиках ничего, кроме набедренной повязки, женщины и девочки кутались в тряпье, едва прикрывавшее их чресла. Я смотрел на девушек, обхвативших руками свои груди, и опять пылал желанием, как и при встрече с Сейной. С недавних пор вожделение непрестанно беспокоило меня. Если раньше я не испытывал ни малейшего интереса к женщинам, полагая их годными лишь для работы по дому и уходу за детьми, теперь ловил себя на том, что на улице таращусь на юных девушек, а если кто-нибудь из них встретится со мной взглядом, я впадаю в необъяснимую тоску и одновременно горю желанием потрогать себя, ибо на днях я обнаружил, что мое тело, если умело с ним обращаться, способно доставить ранее неведомые мне наслаждения.
Низким звучным голосом, перекрывавшим шум толпы на рыночной площади, Бал Прискуми объявил число рабов на продажу – шестнадцать мужчин и более двадцати женщин и детей, – и я засомневался, удастся ли нам купить девятерых, учитывая немалое количество других заинтересованных покупателей. Нейла проводила осмотр мужчин, приказывая им показать подошвы ног, затем побегать на месте и согнуть руку так, чтобы видны были мускулы. Она ощупывала руками их кожу, будто уже была их хозяйкой. У некоторых приподнимала набедренные повязки и разглядывала те части тела, что делают мужчину мужчиной, а когда она пыталась взвесить эти части на своей ладони, бескрайнее унижение читалось на лицах рабов. Затем Нейла взялась за женщин, исследуя их ладони в поисках отметин от тяжелой работы, проверяя зубы и десны, нет ли на них признаков заболевания, – точно так же осматривают жеребцов или племенных кобыл, прежде чем решить, стоит ли торговаться за них. Дети Нейлу мало интересовали, но она все равно осмотрела и детей тоже.
Когда она закончила, мы перебрали содержимое кошелька, прежде чем вступить в переговоры с Балом Прискуми. Ей нужны пять мужчин, заявила Нейла и указала, какие именно, и четыре женщины.
– А как насчет ребенка? – спросил я, обернувшись к малышовой группе, и столь пристальное внимание явно напугало детишек.
– Детей нам хватает, – покачала головой Нейла.
– Ну хотя бы одного ребенка, – упорствовал я. – Женского пола. У ребенка много лет впереди, чтобы работать и работать, замена долго не потребуется. Разве нам это не выгодно?
Поразмыслив несколько секунд, Нейла кивнула.
– Наверное, ты прав, – признала она. – Но только одного. Выбирай по своему вкусу.
Я медленно обошел детей, меря взглядом всех и каждого с головы до ног, а когда остановился перед самой хорошенькой девочкой, потянулся, чтобы приподнять подол ее платьишка, беря пример с Нейлы, которая проделывала то же самое с набедренными повязками мужчин. Но стоило моим пальцам коснуться драной ткани, как паренек, стоявший рядом с девочкой, потянулся к железному пруту с тавром для клеймения, воткнутому в горящие угли, чтобы мигом пометить раба – собственность его нового владельца. Не отпрыгни я вовремя, безобразный рубец остался бы на мне навсегда. А так кончик раскаленной железяки лишь царапнул мою шею. Я закричал от боли, кожу жгло немилосердно, и должен признаться, начни корова с нашего поля потчевать меня сплетнями о стаде, я бы удивился куда меньше, чем порывистому наскоку этого раба.
Парень громко заговорил на неведомом мне языке, но я уже сообразил благодаря невероятному сходству между ними, что эти двое брат и сестра, и ни с того ни с сего он разобиделся, когда я дотронулся до его родственницы. Я бы с наслаждением нанес ему ответный удар, но работорговец уже лупил его палкой, и я вернулся к девочке.
– Вот это, – сказал я Нейле.
Встав лицом к оно, я улыбался, давая понять, что не причиню ему зла, но физиономия у оно будто окаменела, а в глазах застыла лютая ненависть. Я приподнял платьишко на оно и остался доволен тем, что увидел.
Выходит, моя мать Фюраха была права. Некоторые рабы легко возбудимы и склонны к буйству, и мы должны осторожно выбирать тех, кого мы хотим купить. У меня мелькнула мысль – может, вообще никого не покупать, а переждать денек-другой, когда на рынок, возможно, привезут более послушных рабов, но Нейла уже заключила сделку с Балом Прискуми, и мне пора было с ним расплатиться.
Заплатив, мы скрепили кандалами лодыжки нашего имущества и повели наших новых рабов домой.
Южная корея
311 г. от Р. Х.
Двумя годами позже в доме, куда нас забрали против нашей воли, я впервые забрал чужую жизнь.
С тех пор как нас подвергли великому унижению, я ощущал едкую тошноту в глубине живота, тошнота
