тратить время на дорогу, она часто обедала в городских кафе.
С последними учениками Анька занималась с пяти вечера и до половины седьмого и приходила, как правило, в восьмом часу.
Уверенная в том, что в квартире никого нет, Варвара Сергеевна, пребывая в раздумьях о словах Марины Николаевны, открыла входную дверь.
На пороге валялись наспех сброшенные Анькины модные сапожки.
Было около трех часов дня.
Сама не зная зачем, Варвара Сергеевна отметила, что с момента пожара прошли ровно неделя и пять часов.
5
Инфанта кайфовала.
Погруженная по шею в горячую, подогреваемую встроенной в чан чугунной печкой воду, прикрыв глаза, она полулежала на лавке из кедра. Вода была бледно-желтой и чуть вязкой от целебных трав, помещенных в чан в специальных фильтр-пакетах.
Мысли в голове слипались и бессвязно перескакивали от образа к образу. Иногда в них впутывались какие-то лишенные всякого смысла фразы. Но даже самое болезненное воспоминание не смогло бы ее вытащить из ощущения невесомости и блаженства.
Подобное состояние, достигаемое только в заданных обстоятельствах — уединение, горячая душистая вода, холодный воздух снаружи и сосны вокруг, она называла про себя «водопоем».
Здесь, на маленьком пятачке земли, густо засаженном хвойными растениями, в кедровой бочке, сделанной по ее заказу и подогретой немым слугой, была ее личная церковь, позволявшая очищаться от греховного и суетного.
Семь дней в неделю, целыми сутками — за вычетом шестичасового сна, — она жила в напряжении. Расслабляться она не умела, бездействовать тоже. Так и жила, сколько себя помнила.
Нехитрые людские радости — выпивка, еда, табак — никогда не приносили ей удовольствия. Но, находясь в социуме, она заставляла себя не пренебрегать его законами. Мимикрируя в любой среде, иногда разрешала себе выпить и изобразить веселье, а порой позволяла мужчинам проникать в свое точеное, извилистое и гибкое, как у пантеры, тело.
За плечами она имела два недолгих гражданских брака и в каждом уже через месяц чувствовала, что напрасно тратит время. Несмотря на внешнее спокойствие, она была крайне нервным, тонко настроенным по отношению к окружающему миру созданием. Стоящие не на своем месте ботинки или следы на сиденье унитаза вызывали у нее приступы негодования, доходящие порой до удушья.
Иметь детей она категорически не хотела.
И дело здесь было вовсе не в неспособности к зачатию или опасении брать на себя ответственность.
По ее твердому мнению, гораздо честнее и гуманнее помощь несчастным, брошенным на произвол судьбы животным — вот уже несколько лет она раз в месяц щедро жертвовала приютам.
К своим тридцати восьми годам путем упорной работы над собой она выглядела максимально привлекательно. Диеты, массажи, всевозможные процедуры для тела и лица приносили свои плоды — она оставалась чертовски привлекательной для мужчин, но это ее, увы, не радовало. Противоположный пол являлся для нее лишь инструментом для достижения целей — инструментом безотказным и проверенным. Мужчины, вне зависимости от возраста и социального положения, являлись пешками в ее играх. Пешка — это солдат, пушечное мясо. Разве можно радоваться тому, что ты оказалась рядом с мясом? Разве можно чего-то ожидать от него, доверять, опираться и уж тем более что-то искренне и бескорыстно ему отдавать?
Но если потребности глупого тела брали верх над разумом, она давно удовлетворяла их с помощью правой руки. И эта рука, верный и незаменимый помощник, ставила огромный, жирный вопрос перед всеми ее бывшими мужчинами.
Ни один из них не был способен довести ее до оргазма.
Самцы, которых она делила на виды и подвиды, то изгалялись, пытаясь коряво воплотить в жизнь свои больные, навеянные порнофильмами фантазии, то слюняво лизались, демонстрируя нежность, то подходили к делу холодно и практично, совершая в ее лоне несколько примитивных телодвижений.
Больше всего ее веселило, что эти одноклеточные думали, будто одерживали над ней победу, не понимая, что это была лишь кратковременная уступка с ее стороны, ибо с их помощью она непременно достигала и мелких, и крупных целей.
Потребности в любви она не испытывала.
Ей нравилось смотреть на закат, она любила дождь и невольно преклонялась перед стихией бушующей грозы и завывающей метели.
Ей нравились вековые деревья, цветущие кустарники, яблони и тополиный пух.
Она не любила сильную жару и холод, насекомых и голубей.
Но все вокруг, что не было создано человеком, так или иначе отзывалось в ее душе.
К своему одиночеству она всегда относилась как к выстраданной роскоши и искренне не понимала, зачем люди тратят свою жизнь на поиски какой-то родственной души, а в случае сомнительной удачи обрекают себя на бесконечные компромиссы, ежечасную ложь и изматывающую зависимость.
Два раза в неделю, погружаясь в кедровую купель с целебными травами, подогреваемую похрустывающими дубовыми поленьями, она испытывала нечто большее, чем телесный оргазм. В те несколько коротких минут, когда в достигнутом ею состоянии невесомости вдруг оживала ее правая рука, она ощущала себя рассыпающейся на миллиарды мельчайших звездных осколков вселенной.
Но сегодня в поток разрозненных мыслей и образов вдруг вклинились массивные волосатые руки человека, который приготовил для нее этот чан.
…Он был немым.
Здоровенный таджик, похожий на старого ребенка, уже пять лет помогал ей по хозяйству.
Он был настолько сутул, что временами казалось, будто у него на спине вот-вот прорастет внушительный горб.
Кожа на морщинистом лице периодически покрывалась фурункулами, а в перепады погоды он мучился сильнейшими головными болями.
Он не пил, не курил, свинину не ел, но и намаз не читал.
Несмотря на то что ему вряд ли было больше пятидесяти, выглядел он как человек, мучительно доживающий свои земные годы.
Если его что-то радовало — а это были совсем простые вещи: пирожное или новая дрель, — его угольно-черные, обычно смотревшие в землю глаза зажигались детской радостью.
Она называла его Жаруа, что в переводе с арабского означало «щенок».
Дикий и озлобленный к людям, он служил ей то с тихим щенячьим восторгом, то с проверенной временем собачьей преданностью.
Когда-то она подобрала его на улице.
Был дождливо-снежный, промозглый мартовский день.
Он сидел на площади у Московского вокзала.
Под ним была насквозь промокшая хлипкая картонка, а возле ног, которые он сложил по-турецки, лежала старая, рваная шапка для милостыни. Ему, чернявому и страшному, никто из проходивших мимо не подавал.
Получив от курьера, прибывшего московским поездом, свою посылку, она вышла из здания вокзала и пошла быстрым шагом, кутая раскрасневшееся от ветра лицо в лисий воротник длинного пальто.
Заметив боковым зрением бродягу, она остановилась и, прежде чем полезть в сумочку за кошельком, попыталась с ним заговорить.
По тому, как упрямо он прятал от нее
