полных бёдер, будто тёмная роза, в моих мечтах дарила мне непонятное удовольствие. Я часто обещал себе, что придет новый день, и я скажу «да». Но солнце вставало вместе с Мойрой Тэйлор, и я проигрывал бой дневному свету.
В первый раз я занимался любовью с проституткой. Принсес-стрит, Эдинбург. Десять шиллингов за несколько минут в бомбоубежище. Мне не приходилось видеть, и я даже представить себе не мог столь уродливых ног, как те, что открылись мне при свете спички. Дряблая задница, похожая на бледное мясо на каменных ступеньках, мешковатая юбка, задранная аж до пупка, промежность, похожая из-за раздвинутых ног на пещеру, мерцающая спичка и этот первый секс, призрачный и уныло-бесцветный, как комок паутины на её тупоконечном холмике. Она растёрла там слюну резким движением, каким мать слюну вытирала у меня со щеки носовым платком, когда мы шли в гости. Она растёрла там слюну, и это было, как если бы кто-то почесал голову. Её гениталии ощетинились, обнажив милые розовые зубки. Она велела мне не тормозить. Каменные ступени отдавали холодом. Наверху, на улице шел приятный дождик, и я слышал шорох шин по влажному щебню. На своих голых ногах я почувствовал ночной ветер. Спичка догорела. В почти полной темноте бомбоубежища я лёг на неё сверху и почувствовал, как её живот, прохладный, мягкий, липкий, прогнулся под моим.
В то время я служил моряком Военно-Морских Сил Великобритании. Помню, как шёл в одиночестве обратно в общежитие Ассоциации молодых христиан, где я остановился. Я снова и снова прокручивал в памяти случившееся, и когда добрался до общаги, во мне оставалось лёгкое чувство вины. Во мне была даже какая-то смутная гордость, может от неопытности, но я испытал самое настоящее облегчение. В кафе Ассоциации я запил его чашкой кофе с молоком.
Я провалялся в койке где-то около часа, позволив воспоминаниям из прошлого перемешаться с более непосредственным ощущением прижимающегося ко мне обнаженного мужского тела. Он ушел примерно через час на рассвете. Почти сразу я заснул. Он был пуэрториканцем и сказал мне, что его зовут Мануэло. Он почти не говорил по-английски, а я — по-испански, и я сообразил это, как только мы очутились в каюте освещённой лишь керосиновой лампой. Мёртвую тишину вокруг нарушали лишь мерный плеск воды о дно баржи… вода плескалась вокруг нас и наполняла нас собственной таинственностью… Мне пришло в голову, что так лучше. У нас не было никаких общих воспоминаний. Нас объединял лишь наш мужской пол, человеческая природа и похоть. Это был не первый мой сексуальный опыт с мужчиной, но впервые он оказался во всех отношениях состоятельным. Впервые я повстречал мужчину, умеющего принимать всё, что даёшь, без малейшего намёка на смущение или ракообразную назойливость, подчас свойственную идейным гомосексуалистам, и мое тело потом переполнило до краев то удовлетворение, из-за которого я раньше часто завидовал женщинам. Перед уходом он выпил чашку кофе, его губы улыбались, а зубы поблескивали под черными усиками. «Увидимся еще? Si?» — мягко спросил он. Я кивнул и нежно положил руку ему на ладонь. «Espero, Manuelo»[11], — ответил я. Вскоре он тихо ушел. И я сразу же упал в койку упиваться острым удовлетворением во всём теле. Я проснулся с нахлынувшими сексуальными воспоминаниями из прошлого, позволяя им то приходить, то уходить, сравнивая их удовольствия, триумфы, позоры. Случайно я почувствовал краешек самооправдания в своих мыслях, неумолимо настойчивый призыв, пойманный и излишне мрачно-рациональный восторг. Но прежде всего я был абсолютно спокоен и всё же испытывал глубокое удовлетворение: физическое, сопряженное с немой несомненностью моего тела, и интеллектуальное, поскольку я преодолел ещё один рубеж и узнал, что могу любить мужчину с той же несомненной страстностью, которая обычно толкала меня к женщинам. Утренний шум реки начал подкрадываться ко мне, я лежал и курил сигарету.
Часов в десять утра кто-то постучал в дверь. Это заявился Ирландец, легавый с рынка. В его обязанности входило инспектировать лодки, и ему хочется, чтоб его считали кем-то вроде «морского старшего полицейского офицера».
— Минуточку!
Я выскочил из постели, влез в штаны, натянул майку и отправился открывать.
— Чё, еще дрых? — Он утрамбовывал табак в трубке указательным пальцем левой руки.
— Да, вчера поздно вернулся, — сказал я.
— Я думал ты на резервном.
Я зевнул и покачал головой.
— Ладно, слушай сюда, — сказал он. — Я тут походил, посмотрел низ. Знаешь, у тебя в трюме воды больше чем на фут?
— Ага, по-моему у нас ещё в одном месте течь. Сильно резануло одним из этих колониальных буксиров.
— Это когда случилось?
— А, недели две назад.
— Ты сообщал куда надо?
Ирландец — маленький мужичонка с усталыми и сердитыми голубыми глазами. Я знаю, что он мне симпатизирует, но понимаю, сейчас он расстроился.
— Ничего такого, чтоб сообщать кому-то, насколько я могу судить. Скорей всего, пара досок на обшивке отошли.
— Ладно, Джо, ты б лучше встал и заделал щель. Минут через пятнадцать я приду и оставлю насос на палубе. Так что вставай, чини, потом воду откачаешь. Договорились?
Я кивнул.
Его тон смягчился, как всегда бывало, после того как он меня облает.
— Я бы остался тебе помочь, — сказал он, глядя на свои часы, именной хронометр от президента корпорации. — Но мне срочно надо в Бруклин. Там одна лодка паршивая тонет. Капитан, мать его, свалил на берег, найти не можем.
— Я уберу воду, Ирландец.
— Вот и хорошо, Джо, и не забывай всегда сообщать, если чего. Попозже сможем заявить.
Он ушёл, деловито перебираясь через две другие баржи на пристань.
— Бля, — подумал я, — вкалывать. И знает же прекрасно этот Ирландец, что не так-то просто о чём-то сообщить. Если пишешь рапорт, надо в нём накапать на капитана буксира, значит одновременно ты и его обязан ставить в известность. Даже предполагается, что ты должен дать ему расписаться. У капитана буксира сотни способов тебе жизнь испортить основательно. Или же основательно упростить. Так что если есть возможность не писать рапорт, то нечего его и писать.
Стоял один из тех не по сезону хороших февральских дней, когда светит солнце, и создаётся впечатление, что весна на носу. Река казалась очень широкой, по ней плыли вереницы медлительных танкеров, плавучая железнодорожная платформа, всевозможные буксиры. Паром с 42-й улицы, похожий на старый трамвай, двигался к берегу Джерси. Вода у причала была грязной, там плавал весь мусор с берега, гниющая пробка, пища на разных стадиях разложения, самшит, презервативы, и все это покрыто слизью, жиром и грязью. Мужик с пневматической дрелью
