сердце, изгнанное властной силой, зато станет приходить и с робостью, которая есть свойство истинного, от потребности души, чувства, напоминать о себе, и Агалапея будет с удивлением прислушиваться, силясь понять, что это и отчего протолкалось к ней?.. Но, сломленная страданием и мыслью, которая горька и мучительна, потому что и нынче не сыщешь на русской земле справедливости, убита она, не сумеет понять… Да, убита и лежит вместе с неповинно погубленными, что уж и не в укор никому. Правду сказать, что такое смерть для сеющих ее в изобилии, как не обыкновенный, ничем не выделяемый способ утверждения своего понимания жизни?..
В Карымихе, увидев ее, вздохнут и скажут устало:
— Поломало бабу. Аж вся белая… И, кажись, не в себе?..
Но то легкое, ни к чему не обязывающее сомнение. О нем скоро позабудут, как позабудут, что Агалапея сильно поменялась, точно бы это не противно естеству жизни, а в согласии с нею, нынче сделавшейся Бог весть что, а только не то, что она была раньше и за что одни принимали ее, а другие нет, и желали бы ей перемены, но точно бы не по-правдашнему.
На Петров день Агалапее выпадет видение, непривычное, словно бы отчужденное от сущего, далекое, призрачное, она станет долго вглядываться в него, надеясь отыскать родимые черты, но так и не сумеет отыскать, стоит напрячь внимание и сосредоточиться, как перед глазами все расплывется, и уж нет в видении чего-то единого, оно точно бы состоит из разных деталей, каждое в отдельности вроде бы о чем-то говорит ей, но лишь она попытается соединить их, как сейчас же все пропадет и попытка окажется неудачной. Тем не менее Агалапея поймет, что мужу не глянется что она изводит себя горестными раздумьями, возникнет чувство, что он уже нашел соединяющее его с тем, что, хотя и невидимо живым глазом, существует в необъятной пространственности и носит имя — Дух земли. Агалапея поймет это и наденет черное платье и с тех пор только тогда и снимет его, когда выпадет надобность постирать…
Добросердечные люди иной раз раз говорили ей:
— Агалапеюшка, что же для тебя траур-то все не кончится? Уж давно как потеряла мужа…
— Да, так оно и есть, потому как траур я ношу не только по мужу, а по всей русской земле.
Она замолкала, хотя могла бы сказать о многом, к примеру, о том, что нету нынче правды не только на отчине, а то, что есть, это от дьявола, сильное и дерзкое, людям не совладать с ним, малы числом и духом слабы, не как в прежние времена, про которые слышала от деда еще, от прадеда. Все ж иногда чудилось, что и нынче нет-нет да и проглянет от минувших лет павшее, правда, пока не шибко приметное, однако ж, дай срок, потянется ввысь, подобно могучему дереву, заматереет, сделается видно отовсюду, и тогда люди опять станут добрыми, запамятуют про все, что мучало, не давало покоя. Но это будет не скоро. Поломалась жизнь. Лютость растеклась и по крестьянским дворам, точно мор. Нередко Агалапея спрашивала власть вершащих:
— Пошто же вы деревню вгоняете в нищету? Не жалко?
Отвечали те с усмешкой легкой и страшной:
— А для острастки, родимая. Пусть всяк из малого люда знает — жизнь — копейка.
Им самим, кажется, тоже в сущности не нужны эти унижения человеческого достинства, только иначе они уже не могут. Разве остановишься на полпути? Никто не в силах оборотить время вспять или хотя бы приблизить давнее, суровое нынче время, нередко требует: лиши его, и без того придавленного нуждой, последнего куска хлеба, и у тебя на сердце полегчает.
Да, все они, властные и безвластные, думающие о себе, как о спасителях отчего края, и редко как о погубителях его, сходятся в неуважении к человеку, унизить которого в силах каждый, даже самый подлый, а может, лучше так, больше всех берущий, жаждущий унижения — самый подлый… Ах, если бы Агалапея могла сказать о своих чувствах, которые и прежде были остры, болезненны, мучительны для нее, горько переживающей неустройства мира! Наверняка тогда и самому подлому стало бы неприютно среди людей. Но это было не по силам Агалапее, и она изводила себя, точно бы в чем-то виновата. В прежние леты ее вселенскую совестливость нередко замечал муж и сердился, говоря, что не бабье дело — мучаться неустройством мира. Но чаще он со смущением смотрел на нее, и это смущение было естественно для него, как и для всего прибайкальского люда, с той лишь разницей, что относилось не к чему-то большому и смутному, мающемуся несвычностью со всем, что окружало и знакомо сызмала, а к собственной жене, которая не всегда казалась ясной до самого донышка, а еще и способной проникать в душу и узнавать про то, что томит тебя, грешного. Много лет спустя, потеряв мужа, Агалапея поняла, что так и было. Она видела себя не больно-то ласковой с ним, а как бы чего-то ищущей, перемены ли в своей душе, в жизни ли, и ждала этого подчас не с уверенностью, что ожидаемое во благо, а со страхом, словно бы уже тогда предвидела, что, в конце концов, и произошло. Теперь ей казалось, что в нынешнем неустройстве жизни есть и ее вина. Отчего бы тогда она словно бы предугадала случившееся, но не посмела сказать о своем предчувствии? Глядишь, ничего бы не произошло, если бы поделилась своими мыслями с людьми. Она упорно и много думала об этом, меж тем в ней жила странная, ни к чему в сущности не влекущая, редко когда оставляющая в покое печаль, точно бы она еще молода и скучно ей, одиноко даже с мужем, который никогда и пальцем не тронет, и все глядит на нее и удивляется. Отчего не пройдет ее печаль? А вдруг закрепится в ней на веки вечные? Агалапея понимала, что это чувство больше подходило бы девице, но отнюдь не ей в ее теперешнем душевном состоянии. Странно, кажется, всю жизнь она ждала чего-то, она и теперь, бывает что, ждет, очнувшись от почти болезненной неприязни тех, кто повинен в ее несчастьях. Но, если бы кто-то спросил, чего ждет она, Агалапея смутилась бы, а потом и сама задала бы себе такой же вопрос и не сумела бы ответить. Впрочем, это не значит, что она перестанет ждать, нет, конечно же, это ее душевное состояние ожидания чуда, которое не минет отчую землю, придет и поменяет в жизни, и та
