остановить.
— Зачем же прямо так и останавливать? Я просто хотела сказать, что каждому свое: кому хлеб растить, кому лететь к звездам.
Дианка нагнулась и схватила в горсть пучок травы.
— Вот смотрите: трава-мурава, трипутник, дикий клевер, даже горькая лебеда — все живут, но по-разному. И разве можно сказать, что жизнь трипутника хуже или лучше жизни лебеды? А если б все только глядели в небо, скучно б стало и на земле.
Деревня уже спала, светилось лишь одно окно: в хате Андрея. И так захотелось Дианке заглянуть в это окно, узнать, что он там делает?
— Алик, — попросила она, — можете вы заглянуть вот в это окно?
— А почему бы и нет?
Он перелез через частокол, угодил в какую-то яму, попал в заросли репея, но до окна все же добрался. Приложив руки к стеклу, долго вглядывался туда, потом появился перед Дианкой, доложил:
— Мужик какой-то. Спит за столом.
— Вот это и есть мой муж.
Луна заливала все вокруг белым мертвенным светом, но даже в этом свете было видно, как Алик побледнел.
— Ну, тогда до свидания, — проговорил он и отступил в тень липы, на которой было гнездо с аистами. Аисты сонно клекотали, ворочаясь в гнезде, и это было похоже на шепот влюбленных.
Дианка послушала этот шепот и спросила:
— А вы разве не проводите меня до дому?
Она засмеялась и побежала по лунной дорожке к своей хате.
«Как хорошо, — думала она, укладываясь спать, — хорошо и спокойно. Не то, что после встречи там, у крепостной стены. Здесь все просто и понятно».
Во сне ей снилась красная марсианская равнина, и она вспахивала ее на своем малиновом тракторе. А за ней прямо по вспаханному полю бежал Алик и кричал:
«Постой, Диана! Я ведь люблю тебя!»
«Конечно, это лишь сон, — думала во сне Дианка, — а все-таки приятно, что тебя хоть кто-то любит».
И так не хотелось просыпаться. А будильник звонил, звонил… Дианка даже на работу опоздала. Михалыч, как ни относился к ней с лаской, а все же выговорил за опоздание:
— Если ты уже с первых дней начнешь лодырничать…
— Михалыч, миленький, не ругайся, я наверстаю.
— Наверстаю, наверстаю… — уже стихая, ворчал Михалыч. — Только я ей хотел доверить зябь поднимать…
Дианка подскочила к нему, обняла, прижалась щекой к масляной его телогрейке.
— Вот спасибочко. А где?
— На горе у Сенькиной лощины. Прилаживай плуги и дуй с богом. Правда, земля там трудная, но ты не горячись. За два дня осилишь — и ладно.
Михалыч помог ей нацепить плуги, сам отрегулировал их, махнул рукой:
— Трогай! Да плуги не забудь поднять, а то мне весь тракторный двор вспашешь!
Когда Дианка, миновав ферму и небольшой лесок, въехала на горку у Сенькиной лощины и глянула вниз, у нее прямо дух захватило. Перед ней лежало поле, большое, как море, и ровное-ровное, заросшее по стерне густой темно-зеленой отавой. И только в конце его белело несколько валунов.
«Как пароходы, — подумала Дианка. — Вот вспашу поле и уплыву на них, куда только захочу».
Она зашла с другого конца поля, откуда шел склон, и двинулась прямо на валуны: они будут ориентирами.
Почва здесь действительно оказалась трудной, и плуги снова пришлось регулировать. Она долго провозилась с ними, но зато, когда все наладила и прошла первую борозду, оглянулась назад и похвалила себя: «Молодец, Дианка, рука у тебя твердая».
Борозды тянулись за ней длинными прямыми змеями, и на них уже слетались грачи. Она пахала и пахала, делая по полю широкие круги, а сама удивлялась. Это ж надо! Сидит она, маленькая, слабая, в кабине, а трактор, такая махина, подчиняется каждому движению ее рук. Захочет она вправо повернуть — пожалуйста, вправо, захочет влево — влево, можно даже поперек поля проехаться, но поперек-то и нельзя, а вправо или влево тоже не рекомендуется. Борозду надо вести прямо и ровно, как по линеечке, так ее на курсах учили. К тому же это, может быть, не только первая рабочая ее борозда, а борозда всей жизни. Как проведет она ее, так и жизнь пойдет: прямо или же наперекосяк.
Поле было длинным, и, пока Дианка пересекала его из конца в конец, она о многом успевала подумать. О том, что жизнь у нее не такая уж сладкая, если вдуматься, и что во всем она сама виновата. Успевала подумать и о матери, и о Кате, и о Юрии.
Но, несмотря на то что думы ее были невеселыми, настроение радости не проходило. Наоборот, с каждой новой бороздой оно все росло и росло, как тесто на дрожжах. Дианка загадала: если не подведет ее трактор и к вечеру она вспашет все поле, то и в жизни у нее все' образуется и будет она снова счастливая. Загадка была смешная, несерьезная, а все равно сердце верило, и она теперь уже с надеждой делала один прогон за другим, грачи позади нее кричали весело и призывно, будто подзадоривали: а ну-ка еще!
Обедала она тут же, в поле. Хотя это был скорее полдник, потому что про обед она просто-напросто забыла. И только когда почувствовала: все, не может больше, остановила трактор, сошла с межи и упала, раскинув руки, прямо наземь. Полежала немного, чувствуя щекой, грудью, всем телом упругую холодящую плоть земли, потом села, развязала узелок с едой. И было у нее такое чувство, что это не она сидит на меже и не она развязывает узелок, а кто-то другой, она же, Дианка, все еще продолжает пахать.
«Гляди-ка, — подумала она, — раздвоилась я. А что? Это не плохо. Буду теперь за двоих жить и работать».
Она не спеша, с удовольствием поела, и, когда уже завязывала снова узелок, вдруг закружилась голова, в сон потянуло.
«Стыдись!» — упрекнула сама себя.
Только напрасно она упрекала себя, потому что упрекала уже во сне. Лишь руки еще шевелились, будто продолжали держать руль, и ноги нажимали на газ, а голова уже спала. Сквозь сон она еще слышала крики грачей, недовольные, тревожные, потом и грачи куда-то исчезли, и пришла на мир тишина.
Сколько она проспала, Дианка не знала, а когда проснулась, оказалось, только десять минут, но и этих десяти минут хватило, чтоб она снова почувствовала себя бодрой и отдохнувшей.
«Вот только бы дождь не ударил!» — подумала она, потому что увидела, как облака стали собираться в тучи, тяжелые, хмурые. Скоро потянуло от реки холодом, и это было как предупреждение о дожде, но Дианка не поверила, не хотела верить. А
