6
Несколько дней спустя я отправилась навестить Эвклида, намереваясь выложить ему полный отчет о разговоре с писателем, но мой друг оказался занят с учеником. Дверь мне открыл его сын, который немедленно объявил, что у них появился новый член семьи. И повел меня в ванную. Там я увидела старушку-мать Эвклида на коленях перед ванной, а внутри — несчастное существо, тощее, серое, мокрое, с огромными глазами. Сына Эвклида звали Чичи, и он подобрал псину на какой-то помойке, уверяя, что это пудель, которого выставили за порог, и что, как только собачка обсохнет и будет причесана, она сразу же явит миру свою истинную масть. В тот год улицы кишели брошенными собаками с испуганными мордами.
После купания Чичи посадил собаку на солнышко и начал вытирать. Собака выглядела вполне благодарной, отряхивалась, чесалась и изгибалась в самых немыслимых позах. У меня она вызывала одновременно жалость и смех. «Сейчас это бедное животное похоже на кого угодно: пуделя, левретку, болонку этсетера», — сказала я, и, словно по взмаху волшебной палочки, собачка подняла голову и залаяла — в первый раз с момента своего появления в доме. Парень с улыбкой взглянул на меня, положил руку на голову собаке и произнес приговор: «Будем звать тебя Этсетера». Так я оказалась крестной, и это имя — самое что ни на есть настоящее. По крайней мере, я на это надеюсь.
По идее, хозяином собаки стал Чичи, но поскольку у его матери, как выяснилось, аллергия на шерсть домашних животных, он решил поселить собаку в доме бабушки. Чичи знал, что Эвклид посопротивляется, но в конце концов собаку примет. Так оно и получилось. Чичи был младшим ребенком Эвклида и единственным из его детей, кто не уехал из страны. Так что, несмотря на периодически возникавшие разногласия, в конце концов отец его понимал. «Дети — это головная боль, от которой нет желания вылечиться», — приговаривал Эвклид. Чичи бросил университет, потому что захотел стать писателем, а университет, по его мнению, помочь ему в этом никак не мог. В общем, он занялся писательским трудом, а на жизнь зарабатывал, перепродавая продукты питания. Деятельность эту, конечно же нелегальную, он скрывал от Эвклида. Но однажды вечером все открылось, когда бабушка подала на ужин два говяжьих бифштекса. Говядина была деликатесом, и хотя Эвклид умял бифштекс со скоростью пережившего кораблекрушение, досады не скрывал. Подумать только: профессор в отставке, подрабатывающий частными уроками, чтобы как-то держаться с матерью на плаву, а сын занимается подпольной торговлей. И профессор вынужден быть благодарным мальчишке за еду. Послушать его мать, так бедный мальчик всего лишь хотел помочь папе. Однако Эвклид придерживался мнения, что мальчик уже не мальчик, а мужчина, при этом — безответственный шалопай. Мальчик на эту тему вообще никогда не высказывался, а просто приносил разные продукты, которые его отец со временем стал принимать без лишних возражений.
Так что в тот день, когда Чичи вместе с Этсетерой появился у него в доме, Эвклид, закончив занятия, нисколько не удивился, что сын уже ушел, а на диванной подушке мирно спит собака. «Да, дети — головная боль, от которой не захочешь избавиться», — повторил он, приглашая меня в свою комнату, чтобы спокойно поговорить о наших делах. Он знал, что мне есть что ему рассказать.
Когда мы уединились, я выложила все, что Леонардо рассказал мне о Меуччи. Кое-что Эвклид уже знал, однако в соответствии с нашим методом исследования детали опускать не следовало. Так что я приступила к истории с самого начала.
Антонио Меуччи родился в 1808 году во Флоренции и там же, в Академии изящных искусств, изучал общую и инженерную механику. Человек это был энергичный и с разносторонними интересами, поэтому он заодно погрузился в химию, физику, акустику, а также в науку об электричестве в том ее виде, в каком она на тот момент существовала. Эвклид кивал, подтверждая правильность излагаемых сведений. Получив такую подготовку, в еще весьма юном возрасте Меуччи начал работать машинистом сцены в театре «Пергола», где, среди прочего, он занимался изобретением всяких приспособлений, необходимых в повседневной работе. По словам Леонардо, в том театре до сих пор действует одно из его изобретений — некая акустическая трубка, соединяющая сцену с верхними ярусами, где размещались техники, обеспечивающие смену декораций. Сегодня устройство может показаться примитивным, но давай иметь в виду, что речь идет о начале XIX века. Гениальность изобретателя порой проявляется в том, чтобы необычным способом использовать самый обычный объект. Не так ли?
Меуччи прожил во Флоренции долгие годы, но все же уехал, потому что свойственная ему энергия не ограничивалась исключительно областью науки. Похоже, его либеральные и республиканские взгляды доставили ему немало проблем, вследствие чего он принял предложение работать в Гаване. Незадолго до этого он заключил брак с некой Эстер, костюмершей из «Перголы», и рука об руку с ней сошел на берег Кубы в 1835 году, прибыв вместе с итальянской оперной труппой. В то время театр «Такой» еще не открыл свои двери публике, хотя супружеская чета уже имела с ним контракт: она поступала на службу костюмером, а он — главным инженером театра, который станет самым большим театром Американского континента.
Я сделала паузу. Эвклид глубоко вздохнул, покрутил головой, издал пару еле слышных восклицаний, а потом сказал: «Какого хрена, откуда ж этот чувак раздобыл такую прорву информации?» Мой друг явно был удивлен и, по-моему, даже несколько раздосадован тем, что есть кто-то еще, увлеченный этой темой. Однако Леонардо — писатель, и его интерес к Меуччи не был в полной мере научным, его в первую очередь гипнотизировал сам персонаж и его жизнь: детство, любовь, жизненные обстоятельства, в которых он действовал. Поэтому совершенно естественно, что его поиски охватывали такое широкое поле. Когда он рассказывал мне о театре «Такой», крутя педали, а я любовалась растущими пятнами пота на его спине и постепенно переместилась в его историю, оказалась в интерьерах такой красоты и изящества, которые исторгли возглас восхищения и слова похвалы не у кого-нибудь, а у самой графини Мерлин, нашей первой писательницы. Я знала этот театр в его современной версии, но слова Леонардо были словно подернуты желтизной, оттенком старой бумаги. Понимаешь? Перед моими глазами вставал только что открытый театр с присущей ему роскошью девятнадцатого века, я любовалась сиянием люстры из чистейшего хрусталя над партером. Эта люстра, привезенная из Парижа, стала символом театра, но, к сожалению, спустя несколько лет разбилась по недосмотру при реставрации. Леонардо
