по факсу авторский экземпляр заявки на статью. Подпись Вити, конечно, была сфабрикована. Автором провокации мог быть, по мнению Кати, некто имевший доступ к ее черновым материалам. Он и переслал сборник текстов профессору, вместе с поклепом на ее отношения с Витей. Сверка текстов показала, что опубликован был материал примерно трехмесячной давности. Катя догадывалась, кто это и за что. Тем не менее, никаких сложностей с защитой не ожидалось. Но на этом их злоключения не окончились.
На следующее утро Витя узнал, что акт диверсии предпринят и против него. Прибор, который он должен был предъявить на защите, бесследно исчез из лаборатории. Кто-то запустил слух, что это месть Кати за предательскую публикацию Вити. Однако никто не рассматривал эту глупость всерьез.
Конечно, оставалась возможность предъявить чертежи, электронные схемы и протоколы испытаний, но это было обидно. Тем более, Сема напомнил Тенгизу, что Соков уже успел заявить, что в аппарат невозможно поверить, пока не потрогаешь его своими руками.
До защиты Вити оставалось пять дней, и Катя с Витей решили за это время собрать новый работающий прибор. Они заперлись в лаборатории, а Тенгиз обеспечил снабжение их комплектующими, питанием и охраной от сочувствующих. Он потребовал собрать в точности такой прибор, который был утрачен, и не улучшать его по ходу дела: для этого не было времени. Витя готовился внести в прибор защиту от несанкционированного включения — саморазрушение, выпуск отравляющего вещества или даже более радикальные акты для отражения атаки. Юля эту задумку поддержала, так как животные не только восстанавливаются при частичном повреждении, но и предпринимают акты самозащиты от нападок: бегство или агрессию. Однако Тенгиз был против. Они и так с трудом успевали завершить сборку.
Суета с восстановлением прибора проходила при Сокове. Неловкость между ним и остальными висела в воздухе. Весь он был обмякший, но время от времени расправлял плечи на пару минут.
Тенгиз был уверен, что пропавший аппарат обязательно всплывет. Недругу было проще его уничтожить, чем уносить. Им попытаются воспользоваться, украсть идею.
— Я уверен, — попытался успокоить всех Соков, — что этого нам не стоит опасаться. Великие идеи не крадут, в них поначалу даже никто не верит. Покушаются обычно на разработки, которые находятся в тренде, но что-то улучшают.
Соков окончательно надоел Тенгизу. Черт с ним, пусть присылают другого, такого они вряд ли найдут.
— Вы правы, Соков, — холодно процедил он. — Так обычно и бывает. Разве что, похититель случайно окажется сторонником. Я не обвиняю вас в истории с Катей и Витей. У меня нет данных. Но чувствую, что вам, Соков, стало неуютно в нашей компании.
Соков вскинул голову и, стараясь держаться с достоинством, торжественно удалился. Остальные облегченно вздохнули.
20. Тени солнечной Грузии
Получив диплом, Юля осталась в той же лаборатории, где обучала крыс. Витю пригласили на военный завод, поинтересовались его творчеством и обеспечили скромным жильем: выделили комнату в общей квартире. На предприятии Витю уважали, но запрещали перестраивать технологию. Сема начал карьеру в профильном министерстве, а Сокова порекомендовали на должность советника по научным связям в дипломатическое представительство за рубежом.
Все эти годы Катя играла для Тенгиза роль «своего парня». Но как-то он ощутил неловкость, когда они обсуждали очередную его даму. Катя, он понял, не подходила для бесед на фривольную тему. И ни разу не дала ему понять, как он глупо выглядел со своим хвастовством.
Толковая, острая на язык Катя отнюдь не была дурнушкой. Нельзя сказать также, что ее не волновали вопросы пола. Но это не проступало в ее поведении. Теперь Тенгиз неожиданно открыл, что впервые на его памяти развитие отношений может зависеть не от него, а от женщины. Скорее всего, события ускорились из-за угрозы расставания. И Катя Борова превратилась в Катю Пагава.
Тенгиз решил сделать карьеру на родине, а затем уже вернуться в Москву, на коне. К тому же, там у него есть шанс продвинуться в понимании особенностей устройства фракций и группировок. Периферия организована проще, чем столица, и ему легче будет разобраться, что движет отдельными особями и массой.
— Это маленький красивый город, — рассказывал жене Тенгиз. — Дом совсем недалеко от моря. Хочешь — беги на пляж в трусах. — Здесь Катя посмотрела на него с недоумением. — Я, конечно, имею в виду мужчин. За домом — сад, в саду растет персик, а в сарае — бычок.
Он предупредил Катю, что в Грузии её не полюбят, и она не полюбит. Но ведь это не навсегда. Он и сам будет идти на компромиссы, иначе не выжить. И никто не должен знать, что у них в семье не только любовь, но и равенство — там это не признают.
После недолгих сборов они укатили на юг. Сад оказался огородом. Перед фасадом и вправду росло персиковое дерево. В сезон Тина, свекровь, пополняла семейный бюджет, реализуя роскошные плоды на рынке. Часть урожая Тина отвозила своей тетке, родной сестре князя, а та регулярно оказывала им финансовую поддержку. «С барского стола», говорил Шалва. Когда-то у них рос еще и грецкий орех. Шалва, залезал на дерево и собирал урожай до глубокой старости. Плодов гигантского дерева всегда хватало для процветания всей семьи. Это было существенно, потому что Шалва не разбогател на службе, как многие его товарищи. Он умер, немного не дожив до девяноста, и на дерево залез Тенгиз. От высоты у него закружилась голова; не собрав орехов, он с трудом умудрился спуститься. После этого срубил дерево и это был их последний урожай орехов.
Катя не догадывалась, что она, как бы, переедет в другую цивилизацию. Некоторые процветали, другие терпели нужду, но этот позор тщательно скрывали. Когда такой бедняк принимал гостей, стол у него ломился от яств, но семья потом долго сидела на кукурузной каше без масла. Страсть к наживе вошла в плоть и кровь, её не порицали и не одобряли. Сдачу никогда не давали. Получить ее было можно, однако выглядело это, как будто ты обкрадываешь гражданина. Даже когда в Союзе еще выполняли пятилетки, тут расцветала частная инициатива. Колхозы не прижились, а население кормилось с рынка. Уважаемого человека называли господин (батоно), а не товарищ. Поэтому развенчание социализма здесь не вызвало психологического шока.
Русских недолюбливали, но их язык знали почти все, в особенности, в культурном слое. Впрочем, не очень жаловали также армян, евреев, греков и прочих. Каждый в отдельности был, чаще всего, душевным, готовым на уступки и даже на жертвы, но вместе они иногда становились неуправляемы. Всё осложнялось
