и смотрел вниз.
Но в избе у соседей все по-прежнему. В красном углу все тот же блестящий яичным желтком липовый стол, за которым Кузьма и Николай, сын Поли, в студеную пору, когда ребятне не в чем было выйти на улицу, играли в польдятьксы[6]. Те же широкие лавки вдоль стен, над лоханью серое цинковое ведро на том же толстом железном пруте, который нашли они с Николаем на тракте и долго делали крюк, раскаляя железо до белизны.
Кузьма сбросил со спины полегчавший за дорогу вещмешок и поставил его на пол. Люда положила на вещмешок шинели.
— Садитесь, садитесь за стол, — суетилась хозяйка и, гремя ухватом, достала из печки закопченный чугун, пахнущий кизяковым дымом.
— Угощайтесь, милые, чем бог послал, — приговаривала она, с опаской поглядывая на руки Кузьмы. Как он будет есть ими? Она налила полную миску зеленых щей из щавеля, нарезала хлеба и подала две деревянные ложки. — Только соли нет, — запричитала. — Уж так плохо, так плохо без соли, хуже нет. Мы еще в прошлом году все кадушки, в которых что солилось, покрошили и во щах сварили, а теперь уж совсем без соли живем.
Мальчик, в короткой рубашонке и без штанишек, не отходил от бабушки и во все глаза смотрел на незнакомых людей. Люда вынула из вещмешка привычную для рук Кузьмы алюминиевую ложку, а сама взяла деревянную. Но, взглянув на мальчика, она отложила ложку и, просияв глазами, сказала:
— Как мы забыли?! У нас же гостинец есть!
Она подошла к вещмешку и, встав на корточки, что-то стала искать в нем. В избу вошли мальчик лет четырех-пяти и девочка чуть постарше, тоненькая, со светло-серым от недоедания личиком, державшая в руке маленькую плетеную корзинку со щавелем. Девочка молча протянула корзинку бабушке, глядя заискрившимися глазами на военную тетю, а мальчик сел на лавку и в напряженном ожидании уставился на вещмешок.
Люда вынула гостинцы, держа их на левой ладони, и дала каждому малышу по кусочку пиленого сахара и по две кругленьких светло-коричневых конфетки, которые тайком от Кузьмы выменяла на привокзальном рынке за два носовых платка, подаренных подругами в день ухода из госпиталя. С нежностью и затаенным в глубине материнским чувством теперь Люда смотрела на детей.
Но самый маленький, держа в одной руке сахар, а в другой конфетки, подбежал, сверкая розовыми ягодицами, к лохани с помоями и бросил туда гостинцы.
— Вай, вай, вай! — запричитала бабушка и, схватив внука за руку, два-три раза шлепнула его по черной, стриженной «лесенкой» голове и оттолкнула от себя:
— Ворть ингольден![7]
Мальчик побежал в угол и с плачем уткнулся в темные бревна.
Сидящий на скамье старший, озадаченный происходящим, на всякий случай поступил по-иному. Он осторожно спрятал под рубашку сахар и конфеты, девочка же протянула гостинцы бабушке.
Люда стояла обескураженная:
— Не понравилось, что ли? — смущенно обернулась она к Кузьме.
Тетя Поля, махнув на плачущего внука, извиняющимся тоном сказала:
— Дикай, ёфси дикай[8].
— Это все война, — с суровой грустью добавил Кузьма, глядя на оторопевших, пригнувшихся ребят. — Они подумали, что ты дала им камушки.
Губы Люды сложились в страдальческую, грустную улыбку, когда она еще раз оглядела притихших ребят. Она села за стол и стала вместе с Кузьмой есть горячие, пахнущие дымом щи. Отломив от ломтя землисто-зеленого хлеба маленький кусочек, она жевала вязкую, как глина, горьковато-сладкую массу. Не было сил проглотить, но она крепилась. Кузьма понял ее состояние, шепнул:
— Не бойся, ешь. Он из лебеды, лопухов и мерзлой картошки.
Сам он ел хлеб, как будто давно к нему привык.
Не успели они выйти из-за стола, как вошла высокая, сутулая, с огрубевшим от ветра лицом усталая женщина. Кузьма с трудом узнал в ней Анну, молодую хозяйку дома. Ей не могло быть больше двадцати семи лет, а гляделась она на все сорок. Анна сразу узнала Кузьму и засияла улыбкой:
— Вай, сосед, это ты?! — обрадованно сказала она и хотела было обнять его, но, подойдя близко и увидев что-то неладное с руками Кузьмы, испуганно проговорила:
— Без рук, что ли, вернулся?
Кузьма протянул ей руки, Анна тут же взяла их, будто взвешивая на своих потрескавшихся, мозолистых ладонях, розовые обрубки.
— Вай, вай, Кузьма! Как же ты будешь жить?! — она смотрела в глаза Кузьме с тоской и состраданием. Потом опять оглядела его с ног до головы: — Ничего, Кузьма. Голова есть, жить можно. Николай мой хоть бы таким пришел. Хоть без рук, хоть без ног… Только бы пришел…
Она бессильно опустилась на скамью:
— Уже год ничего не получаем от него. Может, и в живых нет…
Ребятишки, наученные бабушкой, съели гостинцы и убежали на улицу. Анна, обедая, рассказывала Кузьме о сельских новостях, о раненых и убитых, а потом, встав из-за стола, перекрестилась, снова села на место и начала говорить, изливая душу, о колхозе, о лесозаготовках, о всем, что с начала войны легло на женские плечи.
— Кто председателем-то теперь? — спросил Кузьма.
— Ой, не спрашивай лучше. Сугубов, живодер проклятый! — гневно выпалила Анна. — Третий год пошел.
Сугубова Кузьма знал. Тот был года на три постарше. Еще подростком его прозвали Собачьим Палачом. И прозвище пристало неспроста: Роман обладал редкой способностью приманивать собак, которым рубил хвосты.
Анна рассказала, что года за три до войны, Сугубов куда-то вербовался, потом работал налоговым агентом, перед самой войной заведовал махорочным пунктом, а в сорок первом, как только председатель ушел на фронт, Сугубова и привезли в колхоз из райцентра на машине.
— Вначале ничего, никого не обижал, присматривался, — говорила Анна. — А потом поснимал прежних бригадиров, назначил завхозом Кулька, дружка своего рябого, отлынивающего от фронта, вроде с грыжей. Поставил кладовщиком соседа-жулика. Взял силу и попер на людей. Никого не стал признавать — ни больного, ни голодного. Чуть что — штраф. Ослаб человек, не вышел на работу — вычет пять трудодней. Опоздал — снова штраф. Так и держит в кармане штрафную книжку.
Поперек слова не скажи…
Гостеприимные соседи предложили Кузьме и Люде располагаться у них: дом большой. Но Кузьма отказался: надо обживать свой. К счастью, разоренным он стоял недолго, и напрасно Кузьма так плохо думал о своих односельчанах. Только Люда смахнула пыль с печки и подмела избу, как возле дома показались два подростка с деревянной кроватью, сзади них шла по жаре, опираясь вместо палочки на сковородник, сгорбившаяся старуха. Кузьма узнал кровать, которая, сколько он себя помнит, всегда стояла у них в доме. Старуха объяснила, что перед смертью
